ПУ РККА.
Лишь к концу 1938 года наркотический дурман репрессий вроде бы отпустил инквизиторов: на общегосударственном уровне появились первые признаки изменения репрессивной политики. В секретном постановлении СНК и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 года «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия» положительно оценивалась работа органов НКВД по «очистке СССР от многочисленных шпионских, террористических, диверсионных и вредительских кадров». В то же время здесь перечислялись «крупнейшие недостатки и извращения» в работе НКВД и прокуратуры — массовые необоснованные аресты, грубое нарушение процессуальных норм и т. п. Правда, все это списывалось на «врагов народа», пробравшихся в органы НКВД. Тем не менее была признана необходимость дальнейшую работу организовать «при помощи совершенных и надежных методов». Постановление запрещало массовые аресты и высылки, ликвидировало судебные «тройки». Через несколько дней с поста наркома внутренних дел был снят Ежов.
На перемены вынужден был реагировать и Мехлис. Когда в конце декабря военком и начальник политотдела Военной академии им. М. В. Фрунзе запросили его разрешение на разбор персонального дела начальника академии комдива H.A. Веревкина-Рахальскош в связи с тем, что тот в 1919–1920 годах служил вместе с арестованным командармом 1-го ранга И. П. Беловым и другими «врагами народа», они получили отказ. Более того, Мехлис бросил упрек бдительным ходатаям: «Нельзя за работу в 1919 г. с Беловым привлекать к ответственности. Если судить по тому, кто с кем работал в 1919–20 гг., то перебьем все кадры. Надо солидно обосновать».[74]
Не поздновато ли стало приходить прозрение? К концу 1938 года Красная Армия была уже в полном смысле слова обезглавлена. Из девяти военных работников (Ворошилов, Гамарник, Якир, Блюхер, Булин, Егоров, Тухачевский, Буденный и Уборевич), избранных в 1934 году XVII съездом ВКП(б) в состав ЦК, семеро были объявлены в 1937–1938 годах врагами народа, участниками «военнофашистского заговора». Исключения составили Ворошилов и Буденный, хотя на последнего органы НКВД также сфабриковали показания о принадлежности его к «заговору». Из 36 видных командиров и политработников, избранных на VII Всесоюзном съезде Советов в члены ВЦИК, врагами народа были объявлены 30.
К ноябрю 1938 года из 108 членов Военного совета при наркоме обороны СССР не репрессировали только 10 человек. Из высокопоставленных военных были осуждены также секретарь Совета Союза ЦИК СССР И. С. Уншлихт и секретарь Комитета обороны при Совнаркоме СССР Г. Д. Базилевич. Подверглись репрессиям 22 начальника и 30 ответственных работников управлений Наркомата обороны и Генерального штаба, командующие войсками Московского, Ленинградского, Белорусского, Забайкальского, Закавказского, Северо-Кавказского, Среднеазиатского, Уральского, Харьковского военных округов, Особой Краснознаменной Дальневосточной армии, восемь начальников военных академий, институтов и школ. Всего за эти два года были арестованы и осуждены Военной коллегией Верховного суда СССР 408 человек руководящего и начальствующего состава РККА и ВМФ. К высшей мере — расстрелу был приговорен 401 человек, семь — к различным срокам заключения в исправительно-трудовых лагерях.[75]
Последствия вопиющих беззаконий самым роковым образом сказались на трагедии Красной Армии летом 1941 года. Да что там — вся война могла быть иной, не столь длительной и кровопролитной. Народ и армия как минимум дважды жестоко заплатили за бешеное властолюбие и диктаторские притязания своих больших и малых вождей: в дни мира и годину войны.
Что касается личной ответственности Мехлиса за уничтожение военных кадров, то нельзя умолчать о существовании и компромиссной точки зрения. Например, бывший главный редактор «Красной звезды» Давид Ортенберг, хорошо знавший его лично, утверждал, что в пору репрессий начальник ПУ РККА брал некоторых лиц под защиту. В числе таковых он называл не только себя, но и заместителя начальника ПУ Кузнецова. Материалы о связях последнего с «врагами народа», по свидетельству писателя, так и остались похороненными в сейфе Мехлиса.[76] Увы, такие примеры единичны, и не они определяли линию поведения начальника ПУ РККА.
«Глаза и уши» партии
Подлинная ситуация в Вооруженных силах, складывавшаяся в конце 30-х годов, была очень далека от победных реляций Мехлиса на партийных съездах и пленумах, на форумах армейских политработников. Его излюбленный тезис: Красная Армия, очищаясь от «врагов народа», становится все крепче и боеспособнее — вопиюще контрастировал с реальной действительностью.
Так, по донесению главного военного прокурора о самоубийствах в Красной Армии, их число постоянно росло: с 477 в 1938-м до 684 в 1939-м и 1362 — в 1940 году. Аналогичная динамика наблюдалась и в росте покушений на самоубийства, соответственно: 355, 487, 618. Могут возразить: сравнивать абсолютную статистику без учета роста численности армии, шедшего в эти годы, некорректно. Однако в любом случае в качестве основной причины суицида лишь болезнь стоит выше «боязни ответственности» — такой формулировкой прокурор определил целый комплекс факторов: страх людей перед застенками НКВД, невыносимый моральный гнет от вздорных обвинений в свой адрес, отказ предавать товарищей и доносить на них и т. п.[77]
Невиданно снизился уровень боевой учебы, резко ослабла воинская дисциплина. «Если сравнить подготовку наших кадров перед событиями этих лет, в 1936 году, и после этих событий, в 1939 году, надо сказать, что уровень боевой подготовки войск упал очень сильно, — говорил по этому поводу маршал Г. К. Жуков. — Мало того, что армия, начиная с полков, была в значительной мере обезглавлена, она была еще и разложена этими событиями. Наблюдалось страшное падение дисциплины, дело доходило до самовольных отлучек, до дезертирства. Многие командиры чувствовали себя растерянными, неспособными навести порядок».[78]
Руководящие документы того времени указывали на еще одно свидетельство крайнего морального угнетения военнослужащих — пьянство, которое, как следовало из приказа наркома обороны от 28 декабря 1938 года, «стало настоящим бичом армии».
Это дополнительные факты к имеющимся в литературе многочисленным свидетельствам того, насколько был деморализован личный состав Красной Армии, накрытый идущей «сверху» погромной волной, оказавшийся в тисках дикого произвола органов НКВД, оглушенный истерическими воплями о всепроникновении заговорщиков, шпионов, террористов. Не был исключением и многочисленный отряд политработников. Однако Мехлис, докладывая об этом в ЦК, списывал все на вредительство «врагов народа», которые якобы стояли во главе политорганов и особых отделов и вредили, как только могли. Тем самым под предлогом необходимости очистки армейских рядов от «дохлых кошек» — «ставленников гамарников и булиных» он выдавал и себе, и своим подручным индульгенцию на дальнейшее избиение кадров.
Свою опору Мехлис видел в комиссарах. Последние были введены в штаты воинских частей, соединений и учреждений еще до его прихода в ПУ РККА — 10 мая 1937 года. Появление нового института, так явно напомнившего об обстановке чрезвычайности периода Гражданской войны, не случайно совпало с началом «большого террора». Эти события были, безусловно, синхронизированы.
Сталина и его окружение, видимо, мало трогало, что введение этого института подрывало, если не ликвидировало, установившееся с таким трудом единоначалие в РККА. Гораздо больше их волновало, насколько быстро и надежно можно будет с помощью комиссаров сделать из красных командиров покорных «овечек», бессловесных исполнителей верховной воли.
В связи с этим характерна публичная одобрительная оценка, данная им на совещании политработников в марте 1938 года поведению одного из комиссаров: «В Московском округе был такой разговор. Было сказано, что я — мол, комкор, а ты дивизионный комиссар; это было сказано с тем, чтобы комиссар не забывал о высоком звании командира, а тот ответил, что мне на это начхать, что он является членом Военного совета и что он одновременно является комиссаром, — вот вам ответ настоящего комиссара».
На этой почве Мехлис даже пошел на конфликт с заместителем наркома обороны начальником
