боярином дело.
— А ты откуда всё это знаешь? — спросил князь, глядя Грицьку в глаза.
— Пусть твоя милость не думает, — улыбаясь, заметил Грицько, — что мы, холопы, не понимаем того, что делается вокруг нас. Мир — велик человек…
— Но без головы, что сноп без перевясла! — добавил Коструба.
— Так-то оно так, но ума у него не занимать стать.
Князь удивлённо смотрел на двух мужиков, из которых один так безошибочно разгадывал намерения старого Юрши, а другой оказался ведуном-знахарем, хоть и выглядел как молотильщик из Подолии или осочник из Беловежья. Давно минувшее промелькнуло перед глазами. Кровавое, наполненное криками и грохотом поле боя и далёкая, богатая красками и ландшафтами природа Альп. Более сорока лет тому назад цвет западного рыцарства во главе с Леопольдом Австрийским устлал телами живописную околицу Земпаха… Вот такие собравшиеся вместе Кострубы, Тихоны, Грицьки с небольшой кучкой бояр раздавили разодетые в пурпур и золото смелые и опытные отряды рыцарей… Больших трудов тогда стоило Ивану Носу избежать удара топора или копья… Здесь же не маленькие селения, а огромные пространства, где живут не тысячи, а миллионы людей, смелость которых он видел собственными глазами на полях Грюнвальда! Что же будет, если кто-нибудь вместо ратников, собранных на скорую руку, поведёт в бой это мужичьё? Кто противостоит им?.. Правда, покойный Юрша был опасный человек. Князю Ивану Носу и его единомышленникам не раз грезилось марево свободы и независимости, однако они никогда не думали об освободившемся народе, который, встав на защиту своих прав, может растоптать всю родовитую знать: короля, великого князя, а там, вероятно, и тех, кто первый дал ему в руки оружие и научил одним махом, купно, как тараном, разбивать врага!..
На какое-то мгновение князю показалось, что он вычеркнет из памяти своего друга, отречётся от него. Иван Нос провёл рукой по хмурому челу, а на губах Кострубы мелькнула слабая улыбка, вроде гримасы огорчённого старика, убедившегося, что люди именно таковы, какими он себе их представлял.
— Я и не знал, — сказал князь, — что боярин уже принялся за то, что нами давно задумано. Жаль, уведоми он меня во время об этом, пожалуй, спасся бы от смерти…
— Не жалей, милостивый князь, — сказал Коструба. — Покойный был для нас обоих, да и для всех еьом. ч подданных, родным отцом, и всё-таки мы не жалеем. Он стал первым мучеником за простой народ, и народ не забудет его,
— Народ? — удивился князь. — Где же он, этот народ? Что может знать этот, далеко друг от друга живущий, трудящийся холоп о покойном Юрше?
— Громада, князь, велик человек и хоть без головы, он что сноп без перевясла, но ума у него не занимать. И он хорошо знает, кто ему друг, а кто недруг. Ваша милость спрашивает, где тот народ, за которого погиб покойный? А я тебя спрошу: где боярство и князья? Сколько вас по сравнению с нами? И что будет с вами, если мы всем миром двинемся на вас? Или мы, может, не люди? Кметы становятся боярами, а обедневшие бояре холопами. Каждый год новые «коланники» оседают на тех же правах среди вольных людей. Каждый миг великокняжья ласка может сделать боярина паном-достойником. Где тут граница? Подумай сам, милостивый князь!
Воцарилось молчание. Мысли, высказанные Кострубой, были не новые. Князь Иван Нос, его сыновья, покойный Василь Юрша, Михайло Юрша, луцкий воевода, и князь Федько Несвижский, потомок турово- пинских князей, не раз советовались о том, как бы после смерти князя Витовта, воспользовавшись смутой, поднять весь народ на борьбу за утраченную независимость. Однако никто из них не считался с тем, что эти тысячи тысяч простого люда по-своему смотрят на жизнь. Старого князя охватила тревога и неуверенность перед неведомой силой того великана, которого нарисовал Коструба. Двести лет тому назад орды монголов впервые наводнили цветущую землю князей русских и надели на неё позорное ярмо рабства. И вот теперь никто уже их не боится. Татары по-прежнему ещё могучи, всего тридцать лет назад — как раз когда родился его сын, наречённый Олександром, — они разбили литовское войско на Ворскле… Почему же не удалось тогда Витовту победить татар? Почему русские князья-герои устлали своими телами зелёную степь на реке Калке? И почему татары теперь вдруг присмирели, словно и не были победителями?.. Между ними идут распри… Разные там беки и мурзы грызутся между собой, — отсюда их бессилие. Ну, а князья и Витовт?
И вдруг его точно молнией озарило. Они были разбиты потому, что за ними не шёл народ, эта могучая сила. Князья с их дружинами, Витовт и целое его войско, татарские мурзы и беки подобны охотникам среди леса, что гонятся за дичью. Лес шумит, лес молчит, но и знать ничего не желает о тех мурашках, что ползают между толстенными стволами и называют себя хозяевами. Стыдно и смешно. Среди этого леса бродили сподвижники Данилы, бродил и пан Витовт, а лес остался лесом., Это смеялся он, когда шумел и свистел ветром в раскидистых кронах деревьев, это он кричал, как филин-пугач, издевался брёхом лисиц, клёкотом хищных птиц, курлыканьем журавлей, а порой жалел и скор бил о прошлом волчьим воем в лунную ночь. Данило, Мстислав, Чингис-хан, Витовт, Эдигей — все они охотники-карлики: под тысячелетним дубом-великаном на урочище. Кто не с народом, тот против него! И вот теперь эта богатырская, всепобеждающая сила осознала самоё себя, проснулась, точно Илья Муромец, и протягивает к власти ту самую руку, которая уже правила землями до прихода Рюриковичей… И все нынешние властелины падут ниц перед этой рукой, как тогда те бесшжощные на далёком западе!.. Покойный Василь был, значит, большим человеком, коли верил в народ, хотя и не видел того, что видел когда-то он, Иван Нос, на ратном поле под Земпахом!..
Скрип двери вывел князя из задумчивости. Подняв голову, он поискал глазами Грицька и Кострубу, но их в комнате уже не было. Неужто эти два парня лишь плод его фантазии, воспалённой смертью Юрши?..
Перед князем стоял дворецкий в длинной кирее к кланялся в пояс.
— Приехал боярин Микола из Рудников и ждёт в хоромах. Ваша милость изволит выйти? Обед на столе.
Князь поднялся из-за стола и направился в сени-хоромы, где всегда подавался обед. В углу на огромном очаге горели ярким пламенем сосновые поленья. Длинный стол, заставленный кушаньями, стоял посредине, в верхнем конце к нему был приставлен другой, поменьше, застланный вышитой золотом дорогой скатертью, накрытый для князя, Мартуси, Андрийки и гостя, кряжистого, среднего роста мужа в охотничьей одежде. У большого стола стали у своих мест иеромонах — духовник князя Олександра, дворецкий и челядь. Таков был на Руси древний обычай, а князь относился к нему с уважением и никогда не брезговал есть хлеб-соль вместе со слугами и холопами.
После молитвы, когда все уселись, боярин Микола, успевший уже познакомиться с молодыми людьми, поклонившись, прошептал князю:
— Известно ли твоей милости, князь, что Витовт Кейстутович упал с лошади и умирает, а может быть, уже и умер в Троках? В Чернобыли сказывают о том смоленские купцы.
Весть, привезённая из Чернобыля, молниеносно разнеслась среди слуг и вызвала различные толки у тиунов, конюхов, сокольничих. Дворецкий усердно нашёптывал что-то иеромонаху, а тот важно кивал седовласой головой и ел особо приготовленные для него блюда: кислый борщ и постную кашу. Князь ел немного, внимательно прислушивался к разговорам слуг и всё больше убеждался, что время, когда государственными делами занимались только князья да вельможи, ушло безвозвратно. Половина людей, сидящих за столом и толковавших о Свидригайле. Витовте и Сигизмунде, родилась замковыми «непохожими» холопами — коланными людьми, либо оставалась ими до сих пор. Князь не любил рабов, этого пережитка старого времени, и потому уравнял в правах холопов с «похожими» мужиками. Бояре и кметы, которые несли боярскую службу, тоже вели беседы, как равные, и всё об одном: сядет ли Свидригайло на место Витовта или не сядет? Пойдёт ли король на Литву или не пойдёт? Что скажут крестоносцы и ливонские рыцари?.. Что ждёт Подолию? Это последнее больше всего волновало холопов и кметов, бояре же спорили о князьях, пожалованьях Витовта да привилеях Ягайла. В речах мужиков не слышалось ни вражды, ни покорности. Это были хладнокровные суждения людей, которые, наблюдая за борьбой чужаков, хоть и стоят в стороне, однако уверены в своей силе и готовы в любой момент принять в ней участие. Такого спокойствия князь не видел даже среди собственных дружинников — бояр и вообще среди боярства. И эта их спокойная уверенность и понимание обстановки беспокоили и сбивали его с толку. В конце концов, махнув рукой, словно отгоняя назойливую муху, он обратился к Андрийке и Мартусе:
