подогретого пива, они выехали со двора и направились не еа север, в Каменец, а в сторону Тернополя. Ехать было довольно трудно, часа через два после восхода солнца заморосил мелкий осенний дождь, из тех, что высыхает на руке, но пронизывает всё тело промозглым холодом и сыростью. Грязь чавкала под копытами лошадей. Всадники, укутавшись в широкие плащи, ехали молча, погрузившись в думы. Кто-то из воинов боярина вполголоса затянул песенку о том, что видела придорожная берёзка, под которой ночевали с ясырем татары, и её однообразный ритм тоже не располагал к беседе. Казалось, что серый окоём и есть та серая беспросветная доля, навстречу которой они едут; и ещё казалось, будто над этой несчастной чёрной землёй не может быть иного света, иной погоды. Ни дня, ни ночи, а лишь долгий-предолгий вечный сумрак.
Но вот что-то зачернело у дороги среди чистого поля.
— Это тополи, — заметил вполголоса Андрийко.
— Нет, это осокори, — уточнил Грицько, — где-то неподалёку должен быть ручей либо родник.
Вскоре поравнялись с деревьями. Вдруг боярин Микола остановил коня и стал внимательно всматриваться в развилистые, окутанные пеленой дождя, осокори.
— Ну-ка, Коструба, поезжай, погляди, что там на ветках болтается. Повесили кого-то или ещё какой чёрт?
Коструба съехал с дороги, но вскоре повернул коня обратно.
— Там висят четыре человека, наверно, уже давно, дух такой, что невозможно близко подъехать.
— А что за люди?
— Бог их знает. Не оставили и сорочки. Отсюда не видать, и совсем почернели. Извольте съехать с дороги и сами поглядеть.
Боярин покачал головой и молча потянулся к мечу попробовать, легко ли он выходит из ножен. Андрийко вздрогнул при мысли, что вот тут, в нескольких шагах от него, повесили четырёх человек. И ему вспомнились рассказы и пересуды, связанные с местом, где кто-нибудь повесился.
А тем временем Грицько, не обращая внимания ни на запах, ни на жуткое зрелище, смело подъехал к повешенным и ударом сабли разрубил одну верёвку. Он хотел взять себе на счастье кусок. И вдруг удивлённо воскликнул.
— Что там такое? — спросил Андрийко.
— Я знаю, что это за люди, боярин. Это шляхтичи!
Андрий и Микола переглянулись. «Значит, между Польшей и Русью уже льётся кровь», — подумал каждый.
— А откуда ты знаешь?
— О, я-то их знаю, — ответил Грицько. — Одной рукой крадут, а другой держатся за «ружанец». Такой же точно я снял вместе с верёвкой с шеи повешенного.
И Грицько с довольным видом запрятал верёвку в свою торбу.
Всё выяснилось в тот же день. К обеду путешественники въехали в довольно большое село. Однако, едва лишь их увидели, поднялся переполох. Женщины, словно на них налетела орда, кинулись к играющим на улице детям, схватили их и побежали во всю мочь к высокой и просторной хате, стоявшей неподалёку от церкви. А из этой же хаты высыпало десятка три парней с цепами, железными вилами, косами, копьями и секирами в руках. В одно мгновение они окружили всадников с криками:
— С лошадей!
— Бей, собачью веру! — кричали они.
— Разбойники! Нехристи! Шляхта проклятая!
Боярин Микола и Андрий придержали коней, а челядь стала жаться к своим господам. Казалось, мужики неминуемо набросятся на мнимых шляхтичей, но в этот миг Коструба, соскочив с лошади, так зычно крикнул: «Стой!», что нападающие остановились. Тут же выяснилось, что путники никакая не шляхта, а свои люди, и угрожающе поднятые цепы и вилы опустились. Из толпы вышел мужик средних лет и поклонился боярину в пояс.
— Не гневись, боярин, — сказал он, — приходится остерегаться всяких разбойников, которых зазвали сюда пан Заремба и этот перевертень Кердеевич. Тому неделю на селище налетела их целая свора, душ двадцать, убили тиуна нашего боярина Рогатинского за то, что не послушался бродяг, а потом кинулись по хатам грабить. Поначалу нам было невдомёк, и только потом накинулись мы на них всем миром, кого насмерть забили, кого повесили. С того времени поставили стражу — отбиваться от всякой сволочи, которой немало сейчас рыскает по всей округе. Откуда столько их понабралось, и сами не ведаем, но, видать, недоброе дело задумали шляхтичи. Вот мы и положили не пропускать никого, кто не едет от имени князя Свидригайла…
Селяне пригласили путников на ночлег в дом убитого тиуна. Во дворе, куда они заехали, оставались ещё следы недавнего нападения: выломанные ворота, обрызганные кровью зарезанной скотины овины и конюшни, порубленный частокол, всё свидетельствовало об отчаянной обороне жителей дома и о жестокости нападающих насильников, о грабеже и убийстве. Перед наружной дверью темнела большая лужа запёкшейся крови. Неделя дождей и осеннего ненастья только увеличили кровавую лужу, а не смыли её с земли и из памяти живых.
— Это кровь казнённых! — сказал сопровождавший их парень. — Всех, кто тут попадался нам в руки, мы зарезали, потому что там, в сенях, лежал убитый тиун… Он был добрым человеком, надо было за него отомстить!
Вытаращив от ужаса глаза, смотрел Андрийка на тёмно-красную лужу и представлял себе дикие картины насилья и грабежа, пьяные крики разбойников, рёв скотины, отчаянные вопли женщин, визг детей… А потом нападение селян, и вот под бешеную ругань, с ожесточённой злобой тащат смертельно перепуганных, отчаянно отбивающихся злодеев к порогу, где на скамье лежит убитый тиун. У него в головах горит свеча, у ног рыдает несчастная жена. И тут же одного за другим, как скотину на бойне, мужики убивают насильников. Льётся кровь, хрипят зарезанные, кричат нечеловеческими голосами, стонут и скулят те, которые ждут в зловещей очереди…
Юноша побледнел и отвернулся от кровавой лужи. В дверях гостей встретила ещё молодая, стройная женщина с двумя детьми. Одного ребёнка она держала на руках, другой, трёхлетний мальчуган, зарывшись в мамину юбку, тревожно смотрел на чужих людей. В его широко открытых глазах проглядывал смертельный страх. На лице женщины залегла глубокая скорбь, которую она всё-таки преодолела: у неё ведь дети, и горе не смеет отнимать силы, волю и решимость жить! Потому оно и казалось таким спокойным, — скорбь окаменела в чертах, превратившись в обычное выражение лица. Это была жена тиуна Мария.
Она приняла гостей, согласно обычаю, в их присутствии отдавала распоряжения челяди по хозяйству, после ужина вынесла боярину мёда, сама же села у очага кормить ребёнка. С удивлением смотрел боярин из Рудников на молодую женщину, а внимательно следившему за беседой Андрийке она показалась божьей матерыо. И давал он как перед иконой в душе клятву, при первой же встрече с врагом вспомнить о её несчастии и о тех, кто его причинил…
— Вижу, Мария, что вы не теряете головы без мужа! — ласково сказал боярин Микола, сажая её трёхлетнего сына к себе на колени.
Вдова посмотрела на гостя, и в её чёрных глазах заблестели слёзы.
— Не теряю головы? — спросила она. — Как можно терять голову! Кто же накормит этих двух ребят, если меня не будет? Думаете, боярин, что я пережила бы Михася, кабы не дети? Жить тошно, а надо. Люди добрые не обидят вдовы и сирот. Только бы дедич не прогнал из посёлка.
— Дедич? — удивился боярин. — Ведь это волость Богдана Рогатинского, он-то вас не обидит. Он благородный человек, а ваш Михась не только служил ему, но и погиб на этой службе.
— Что верно, то верно! Храни бог сказать что плохое про боярина Богдана! Да ведь Рогатинский сейчас в Олеське поднимает народ против шляхты. А дело идёт туго: к работе у нас рук хоть отбавляй, а для драки да разбоя — не сыщешь. У них иное дело! Вот пан Заремба бросил именье, службу и припёрся сюда, на мою беду, сеять смерть… Среди шляхты найдётся немало всякой сволочи, разбойников, голодранцев и лодырей, и боярин Богдан может попасть в беду. Что тогда будет с нами?
— Да нет, не бойтесь! Тут хозяином должен стать великий князь Свидригайло.
— Должен стать! — подхватила женщина. — Должен стать, да не стал? Король господарь Польши, а
