— Никакого «но»! Мы ещё не знаем, что скажет на это князь, но всё то, что ты видел по дороге, делается по нашим указаниям, только пока ещё нескладно…
В комнату вошёл юноша в коротких розовых штанах в обтяжку и в зелёной куртке, с богато расшитыми широкими рукавами, поклонившись, он промолвил:
— Пани Офка, каменецкая старостиха, спрашивает, можете ли вы её принять по неотложному делу?
Михайло Юрша отступил от племянника и нахмурился.
— Скажи своей пани, что я всегда рад послужить ей, насколько позволит мне долг перед князем и народом.
Русый юноша поклонился и вышел. Уходя, он бросил взгляд на Андрийку, и на устах его промелькнула улыбка. Юноша был ровесником Андрия, но в его бледном лице и в измученных, обведённых синими кругами пустых глазах угадывались пресыщенность и преждевременное знание жизни.
Спустя минуту на пороге появилась дама в кармазиновом платье с белыми шёлковыми вставками и украшениями на талии. Вырез на платье окаймлял золотой позумент с десятком самоцветов, а на груди красовалась великолепная брошь — огромный изумруд в алмазной розетке и золотой филигранной оправе. При каждом движении вошедшей из-под широкого рукава показывалась маленькая, полная, белая, как алебастр, рука, украшенная золотыми браслетами.
Взглянув в лицо старостихи, Андрийка просто обомлел. Такой красоты он никогда в жизни ещё не видел. Казалось, ангел божий спустился с неба к людям, и ещё немного, и юноша, став на колени, простёр в молитве руки, как это он делал в Печерском монастыре перед святой иконой. А дама, видно, уловив восхищённый взгляд юноши, устремила на него свои большие чёрные, как агат, и бездонные глаза-озёра. И этот брошенный из-под тонких, лучистых, сросшихся на переносице тёмным пушком бровей, взгляд пронзил его насквозь, точно калёная киевская стрела.
На белых, как молоко, щеках красавицы играл румянец, нежный-нежный, будто первый лучик солнца на весеннем снегу, а на полных, как спелый гранат, коралловых губах играла приветливая улыбка…
Шурша шелками, жена боярина Кердеевича поклонилась и села на застланную ковром скамью, с которой незадолго перед тем встал воевода Юрша. Кто знает, почему он окинул красавицу хмурым взглядом и сухо спросил:
— Что угодно жене моего бывшего друга?
— Почему «бывшего», досточтимый воевода? — спросила она, умоляюще поднимая ослепительно- белую ручку. — Разве он чем-нибудь вас обидел, что вы лишили его своей сердечной привязанности?
По лицу боярина пробежала судорога, казалось, кто-то больно задел его за живую рану.
— Я не лишал его своей сердечной привязанности до тех пор, пока он не лишил меня своей! — ответил воевода.
Пани Офка засмеялась.
— Неужто, достопочтимый воевода, вы хотели сами выбрать ему жену? — спросила она. — Или задумали пристроить сердце Грица иначе? — добавила она шутливо.
Юрша покачал головой.
— Нет, пани, — ответил он с достоинством, — ваши стрелы не попадают в цель. Вам ведомо, что моим другом был боярин, а не шляхтич, и в этом причина моего огорчения.
— А разве это не всё равно?
— На пергаменте может быть, а на деле нет! Ест мы, бояре, сидим себе спокойно в усадьбах, а шляхтичи снова попирают ногами ту самую землю, которой причинили уже столько зла. На нашей испокон веку земле нет места шляхте, разве что для их могил!..
Грозно нахмурились брови воеводы, а прелестная шляхтенка умолкла. Улыбка исчезла, и она прикусила губки жемчужными зубами.
— Я не ждал, — продолжал Юрша, — что мой друг продал душу женщине. Рыцарская честь не позволяет мне бросить вас в темницу или отослать на поругание мужицким ватагам, которые наводнили весь край и чинят суд и расправу над врагами нашей веры. Потому оставайтесь тут на свободе…
— Как раз об этом я и хотела с вами, досточтимый гоевода, поговорить.
Юрша провёл рукой по лбу, словно отгонял назойливую мысль.
— Говорите, пани! — промолвил он тихо.
— Вы утверждаете, будто я на свободе. А стража тем временем не выпускает меня в город. Ведь вы знаете, что, кроме Марии, у меня нет слуг и потому приходится за каждой мелочью ходить в город самой.
Воевода насмешливо посмотрел Офке в глаза.
— Твоё имя, пани, означает премудрость — София, Однако не следует думать, что она переселилась в твою красивую голову целиком, так что другим не осталось ничего. Мы живём на Волыни, а на Волынь даже ваши земляки не посмеют посягнуть. Не достанется она им независимо от того, будут ли в городах услужливые купцы и прелестницы, которые тайком передают вести и письма да подкупают золотом или сводят с ума особо опасных своих врагов.
Нежное личико Офки покраснело, как маков цвет,
— Как это? На что вы намекаете, воевода? Как вы смеете?.. — И тут же умолкла. Властное движение руки: боярина остановило её.
— Это я должен вас об этом спросить! — промолвил он спокойно. — Но я не допытываюсь: щажу вашу молодость и выполняю свой рыцарский долг. Не спрашиваю, но ставлю у ворот замка стражу, которая не пропускает женщин к купцам, а купцов к женщинам. Вот так-то.
— И это всё, что вы можете мне сказать? — спросила красавица.
— Да!
С минуту Офка безмолвно сидела на лавке, потом губы у неё заметно задрожали. И, закрыв лицо руками, она вдруг расплакалась, как ребёнок.
— Ах, я несчастная! — запричитала Офкл. — Куда ты, Грицуню, подевался, покинул тут меня порогам на поругание. Бедная я, несчастная, осталась одна-одинёшенька, как былиночка в поле, без отца, без матери, да ещё в темнице… Он, боже!
— Поплачьте, панн, поплачьте, слёзы облегчат вам душу, а мне служат доказательством, что я не ошибся, — заметил спокойно Юрша.
Старостиха в тот же миг успокоилась.
— Как мне вас понимать?
— Известно как. Слёзы женщины — последнее её оружие и очень опасное для тех, против кого направлено. Не могут устоять против него ни отец, ни муж, ни любовник. Видать, никакие способы уже не действуют, коли берёшься за лебединую песню. Но запомни! Я тебе не отец, не муж и не любовник. Я рука и голова князя на Волыни…
— Ох, если бы он был здесь! — воскликнула молодая женщина. — Наверно, отпустил бы меня в город за покупками. Но это моя вина! — заметила она после небольшой паузы. — Я должна была сразу же взять в толк, что лучше иметь дело с паном, чем с его холопом.
Сказав это, она поднялась и направилась к двери. Юрша побелел от обиды как полотно, но не проронил ни слова. Андрийко же, готовый поначалу кинуться перед Офкой на колени и, жертвуя жизнью, служить ей, услыхав её последние слова, замер, точно прикованный, на месте. Он понял, что пани Офка посылала из Луцка сведения шляхте, которая задумала лишить независимости Литву, а в случае неудачи, оторвать от неё хотя бы Подолию и Волынь и привести их жителей к вечному рабству и потере своей народности.
Какое-то время Юрша сидел молча, опустив голову на руки. Потом встал и ласково посмотрел на племянника.
— Видишь, Андрийко, какую штучку прислал мне сюда Кердеевич. Не только обесславил свой род и самого себя, но ещё хочет отравить зловонным дыханием и этот последний источник чистой воды, эту опору князя и народа.
— Но ведь она красива, дядя, красива, как… как…
— Как дьявол, который искушает угодника божьего. Её красота, сынок, поражает, но приглядись к ней ближе, и ты увидишь, что эта вишня полна отравы, что под шёлковыми ангельскими кудрями растут
