словно его что-то душило, лицо его посинело так же, как и в тот момент, когда он узнал об отступничестве Носа…
Долго-долго стояли они так, потом Юрша перевёл дух и перекрестился.
— Со святыми упокой, господи, душу усопшего раба твоего ижде несть болезни, печали… — молился он тихим старческим голосом. — Тяжко карает нас рука твоя, но неисповедимы пути премудрости твоея, да будет воля твоя не наша, а твоя… Яко твоё есть царство, и сила, и слава…
— Аминь! — закончил Грицько и, увидев, что Андрийко собирается уходить, взял его за рукав.
— Не плачь, боярин! — сказал он, и в голосе его прозвучало столько нежности и мягкости, которую никак нельзя было ожидать от простого селянина. — Не плачь! Покойный счастлив и блажен, а всё горе и груд ложатся на нас. Терпением и трудом помянем его. Не уходи, а послушай, что я расскажу. У меня очень много новостей.
Воевода повёл их в крыло замка, где раньше жила Офка, поскольку покои Юрнги были уже приготовлены к приезду великого князя. Подали мёд, поставили чары, ко ни Грицько, ни Андрий не пили. Только Юрша подкрепил себя чарой мёда, слушая рассказ прибывшего.
Долго длился рассказ Грицька о событиях, свидетелем которых он был, и обо всех догадках и сомнениях, мучивших его душу в минуты одиночества. Юрша и Андрийка молчали. Великий князь, видимо, заблуждался и вступил в борьбу не как народный вождь, а как дедич, помышляющий только о том, чтобы защитить свою волость от настырного соседа. На просторах Литвы и Украины, правда, сидело множество людей, кметов, коланников, рабов, путных бояр и разной челяди, но князей и бояр было мало. Не один перегон приходилось проехать, чтобы увидеть боярскую или княжью усадьбу. Нельзя было допустить и в мыслях, чтобы бояре, живущие за Днепром или у татарской границы, захотят и смогут прибыть на рать. Противостоять нахальной, голодной разбойничьей шляхте было по силам лишь волынскому, подольскому и литовскому боярству… Но и на Литву не приходилось особенно полагаться, потому что ещё никто не знал, пожелают ли литовские князья проливать кровь за великого князя, выкормыша украинских волостей. Оказавшееся между молотом и наковальней Галицкое боярство изо всех сил боролось с наплывом шляхты и панов, но часто, страха ради перед расплатой, занесённый меч боярина опускался, а сам он оставался дома. А в Польше расплодилось этой шляхты столько, что болотистая и песчаная чахлая почва уже не могла их прокормить. По большим городам, за столами у богатых панов тучами роились дармоеды-сорвиголовы без чести и совести, без гроша в кармане, которым нечего было терять, кроме как с мечом в руках, разбоем добывать себе добро, службу и положение. Саранчой налетят они на западные земли. И это будет не война, а налёт голодных мартовских волков. Таких может уничтожить только народ, а не боярство, не паны, князья и короли, только весь народ, начиная с коланников и кончая воеводой, от пастуха и до князя.
Долго молча сидели они за столом. В комнату вошёл старый Савва и остолбенел от удивления: знатный воевода и молодой боярин рядом… с мужиком. Его приход вывел Юршу из глубокой задумчивости, и он сразу догадался, чему дивится старый слуга.
— Не удивляйся, Савва; как бы ни разъединяло людей происхождение, — заметил он, улыбаясь, — совместная борьба, общие думы связывают их крепче. Кто поймёт твоё удивление, тот должен видеть и причину заката солнца нашей свободы. Наступающих сумерек. Князь чуждается боярина, боярин — мужика: чужие князья и бояре ему ближе выросшего на той же земле кмета. Потому не удивляйся, а учись!
— Что же случилось с ратниками? — спросил Андрийко. — Неужто разбежались по домам, как и боярство?
— Нет, боярин, они тут, во Владимирских лесах.
Грозное лицо воеводы прояснилось.
— Ах! — воскликнул он. — Слава тебе господи, что влил в сердца рабов своих столько понимания закона твоего— любви к родной земле. Теперь я уверен, что не отдам Луцка. Непослушное боярство не удержит его без помощи великого князя, а захочет ли тот и сможет ли помочь? Бог весть! Отправляйтесь в мои посёлки под Луцком, там вас разместят мои тиуны по мужицким хатам, пока не покличет вас родная земля и я.
XVII
С шумом и гомоном въехал великий князь Свидригайло в Луцк. С ним прибыли Сигизмунд Кейстутович, Семён Гольшанский, Ивашко Монивидович, оба Чарторыйских и князь Олександр Нос. Тихий Луцкий замок загудел, зароился от людей, подвод, лошадей, собак, и порой даже казалось, что это не замок, а ярмарочный балаган.
Встречал Юрша великого князя у ворот с ключами от замка на бархатной подушке. Вложив в руки Свидригайла и меч, как символ власти, воевода просил отпустить его на покой. Юрша ждал попрёков за то, что возмущает народ, и, возможно, даже отстранения от воеводства… Поэтому он решил опередить Свидригайла и самому просить передать власть над Луцком другому. Однако, вопреки ожиданиям, великий князь сердечно приветствовал старого боярина, велел тут же подать мёду и выпил за его здоровье, как за своего самого верного воеводу. Услыхав это, князья Чарторыйские тотчас что-то зашептали Анзельму. Патер закивал головой в знак согласия, подбежал к князю Сигизмунду и что-то ему почтительно зашептал. Однако тот, не ответив, заговорил с князем Гольшанским, и патер смущённо отошёл в сторону.
Олександр же Нос глазам своим не верил, не видя на обращённом к нему лице воеводы ни гнева, ни презрения. И хотя он разошёлся с ними далеко не мирно, воевода и Андрийка улыбались ему доброжелательно.
Однако вступать с ними в беседу до того, пока уставший от продолжительного путешествия великий князь не удалится на покой, было неудобно.
Наконец, когда все разошлись, молодой князь подошёл к воеводе со словами:
— Прости меня, достопочтенный воевода, неразумного, за моё отступничество. Вот я возвращаюсь, полный скорби и сожаления и с желанием исправиться в будущем. При исповеди дают отпущение грехов, неужто ты мне в нём откажешь?
— Коли ты, милостивый князь, — сказал Юрша, — называешь собственные поступки присущим именем, значит, осознал свою вину, а кто её осознал, тот уже исправился. Не брошу в тебя камень, ибо кто из нас без греха? Даже хорошо, что ты не поддался ни уговорам, ни силе, а сама жизнь тебя научила, показала убожество того, что считал сокровищем… Не ради себя или кого другого скорбел я об утрате твоей помощи великому делу, а ради самого дела. Ты меня понял, правда?
— Конечно! Поэтому ещё раз прошу поверить, что ничто меня уже не отвлечёт от святого дела, разве что смерть…
Улыбающееся лицо воеводы стало серьёзным.
— Пусть твоя милость не дивится, что с моих уст срываются порой горькие речи. Но разве не прискорбно видеть, когда дело всей твоей жизни для одних всего лишь игра, другие же кидают в грязь величайшие святыни и называют борьбу за народное дело изменой, а смерть за неё — карой за преступление, да ещё твердят, что жертва принесена напрасно! Эх!
Князь остолбенел.
— О чём, досточтимый воевода, идёт речь? — спросил он. — Не могу взять в толк. Неужто ты изверился? Просто диву даюсь!
— Нет, не я изверился, не я! Я убеждён, что ни одна капля крови, пролитая за родину и народ, не пропадёт даром. Другим это неведомо, и они не верят в то, чего не увидят собственными глазами. А где нет веры, там таится вероломство.
— Кто же не верит в успех нашего дела?
— Кто? Тот, кто ищет помощи повсюду, вместо того чтобы получить её из неистощимой, вечной и неисчерпаемой сокровищницы, которую хотим отворить мы, а именно Несвижский, Рогатинский, ты, я…
Разговор прервался, потому что подошли поздороваться вернувшиеся из города Горностай и князь Танас. Приблизился и Андрийко. Он склонил голову и сказал несколько приветливых слов.
— А, это наш витязь! — весело воскликнул князь Олександр. — Здравствуй, брат, и не храни в сердце
