А коли посланец от брата, передай ему, не моя в том вина, что все эти люди, — тут Свидригайло обвёл рукой присутствующих, — станут свидетелями братского разговора.
В словах великого князя звучала насмешка, и Заремба заколебался. Его злобный, враждебный взгляд остановился на красном лице Свндригайла, и на этот раз он был полон остервенелой ненависти. Развалившийся перед ним поганый, тупоумный боров оказался хозяином положения, а он, прославленный на всю Польшу и Литву серадский каштелян, утерял своё посольское достоинство. Мало того, он должен передать всё, что велели польские паны, а как это высказать, не будучи священной и неприкосновенной особой посла? Впрочем, Заремба знал, что смерть ему не грозит: «Над кем смеются, того не убивают».
— Милостивый князь! — начал он. — В приязнь и братскую дружбу, в которой пребывают дворы его королевского величества и вашей великокняжеской милости, в последнее время вкрадывается тень неискренности и даже вражды. Злая воля некоторых подданных вашей милости нарушает мир и согласие государей-братьев. Не смея или не желая стать явным зачинщиком раздора, они подстрекают простой народ, бесправных холопов, и те поднимают руку на своих прирождённых панов-шляхтичей и беспощадно, неслыханно зверски расправляются с ними. Всё галицко-холмское пограничье пылает в огне восстания. Ярославщина, Сандомирщина и Люблинские земли полны обездоленными бедняками-беженцами, и каждый рассказывает такие ужасы, которые никому даже не снились со времён преследования Христовой веры в языческом Риме…
Свидригайло кивнул головой и, весело улыбнувшись, заметил:
— Верно, слыхал я про восстание в Галицкой и Холмской земле. По нему господа сенаторы могут убедиться, что сеет ветер тот, кто берёт чужое. Русский народ не терпит чужого наездника и при первой же возможности сбрасывает его на землю. На воре всегда шапка горит. А с чужого коня и среди грязи долой!
Зал разразился хохотом, а великий князь, раззадорившись, продолжал:
— Мир и согласие нарушают польские паны, Бучадские, Кердеевич и иже с ними, и я полагаю, что, отдав русские земли русскому самодержцу, — тут Свидригайло гулко ударил себя кулаком в грудь, — и наказав алчных подольских смутьянов, польское правительство и сенат легко восстановит царившее некогда между нами братское содружество.
— Слава, слава самодержцу! — крикнул стоявший среди бояр Андрийко, и все дружно подхватили его громом прогремевший над сводами зала выкрик.
Свидригайло встал, выпрямился во весь рост, и лицо его засияло от удовольствия. Патер набожно, точно на молитву, сложил ладони и уставился в потолок, князья тоже закричали, только Сигизмунд вдруг побледнел, и его чёрные глазки впились в посла. Заремба улыбнулся себе в усы и поднял взгляд на Свидригайла.
— Неужто этот бунт начался с согласия и с ведома вашей милости? — спросил он. — Вот с таким вопросом и послал меня король Владислав.
Сказав это, Заремба поклонился и в ожидании ответа уже не поднимал головы. Свидригайло нахмурился.
— С ведома — да, но не с согласия. Я не стану подстрекать холопов и натравливать всякую сволочь на боярство и панов. Право держать оружие принадлежит только нам, а не толпе гречкосеев и свинопасов. Как великий князь, я велел им бросить оружие, и ни один из бояр, панов или князей не идёт с ними. Жалоба короля неуместна. Неужто Польша боится мужицкого цепа? Иное дело — польские смутьяны на Подолии. Их следует наказать, отдав захваченные ими волости законным владельцам, и бунт погаснет, как соломенный огонь. Это наши холопы, а не ваши. Они у нас не бунтуют, и мы не боимся их мятежа. Мои соглядатаи называли мне нескольких высокопоставленных особ-заговоршиков, поднявших холопов на польских панов. Известно ли и это вашей милости, как и про бунт?
Вопрос был каверзный. Хитрый посол загнал Свидригайла в угол и прижал к стене. Получилось, что уже оправдывается перед Зарембой великий князь, и это взбесило его. Глаза Свидригайла налились кровью, рука стиснула булаву.
— Ни слова! — ответил он, оглядев собрание. — И горе ему, если такой найдётся среди моих бояр! А ты, — Свидригайло, устремил свой взгляд на Зарембу, — скажи: кто возглавляет холопские ватаги? Но прежде подумай, и тогда горе тебе, если обвинишь невинного! Приведи свидетелей, представь доказательства, и смерть постигнет непослушных, — тут великий князь сделал паузу и потом добавил: — О, сколько голов слетит на краковском рынке, голов подольских смутьянов.
Вопрос был задан ясно. Никаких доказательств того, что заговор действительно существует, Заремба представить не мог. Называя и без того всем известные имена заговорщиков, он навлекал лишь кару на самого себя, может, даже смерть, потому что порой труднее трудного бывает доказать очевидную истину. И если даже удастся выпутаться целым и невредимым, то переговоры будут сорваны, авторитет серадского каштеляна навеки загублен, утеряна и возможность поддерживать интригами и каверзами замыслы польских государственных кругов. Поэтому Заремба, поклонившись, продолжал:
— Будь я послом, назвал бы имена, о которых слыхал в Кракове, и за мои слова отвечали бы соглядатаи. Но, как утверждает досточтимый луцкий воевода, я только посланец. Вот почему я могу назвать лишь одно имя: боярина Миколу из Рудников, который сжёг и уничтожил в Перемышленском повете все польские имения и вырезал всех, кто не успел спастись бегством, и даже напал на Перемышль.
Великий князь с облегчением вздохнул.
— Глупый ты, каштелян! — бросил он и засмеялся. — Пожаловался бы ещё на Дмитрия Дедька, который расколотил вас сто лет тому назад в Галицкой земле. Боярин Микола, как послушный подданный, просил моего согласия на действия; в марте сего года я запретил ему вести войну и велел вернуться в Рудники. Неужто он ослушался?
Заремба выпрямился во весь рост.
— Да! И мне пришлось собрать все силы повета, чтобы изловить опасного бунтовщика. Боярина я наказал и радуюсь, что поступил согласно воле вашей милости.
Великий князь умолк, не зная что ответить. Самолично осудив поступки боярина, он не мог теперь возражать против справедливых действий каштеляна. Побеждённый Заремба, казалось, одержал в конце концов победу.
Вдруг из рядов стоящих бояр выступил вперёд молодой витязь, его лицо пылало, глаза сверкали, губы дрожали. Это был Андрийко.
— Великий князь! — начал он уверенно. — Этот человек лжёт!
Заремба круто повернулся, точно его стегнули кнутом, и стал лицом к лицу с юношей.
— Смотрите, досточтимые, как укололи его мои слова! Он врёт, мало того, он знает о том и клевещет сознательно.
Свидригайло мигом почувствовал уверенность. Такой молодой витязь не обвинил бы напрасно во лжи посла-рыцаря, да ещё в присутствии государя. У него, наверно, есть доказательства, и можно не сомневаться, что посол лжёт.
— Всё это хорошо! — сказал Свидригайло. — Хорошо, что стоишь за правду, однако всё тобой сказанное придётся ещё доказать, ведь ты не рыцарь и рыцарского слова дать не можешь.
Из-за спины великого князя выступил Олександр Нос.
— Милостивый государь! — горячо заговорил он. — Андрий Юрша сказал правду. Покойный боярин, царство ему небесное, не получил ещё посланное вами из Чарторыйска запрещение, когда на него напал каштелян. Вот этот человек захватил боярина и замучил его в перемышленском замке огнём и железом. Залил смолой глаза, истерзал тело и подверг четвертованию.
Андрийко кинулся к стопам великого князя.
— Государь! Будь милостив! — взмолился он. — Я сирота, и покойный был мне другом и отцом. Накажи, государь, жестоко человека своим справедливым судом, а нет, прикажи решить нам спор единоборством!
— Откуда ты знаешь о смерти боярина? — спросил князь.
— От того самого посланца, который вёз покойному наказ, но не застал его уже в живых.
— Ах, от того мужика, который был у меня в Чарторыйске?
— Да.
— Слышишь, пан Заремба. Он вызывает тебя на единоборство. Откажешься или нет?
