глаз видит, чернела стена дыма горящего Луцка.
Сердце юноши болезненно сжалось, когда его взгляд не отыскал в этом аду островерхие крыши и шпили городских домов. Только на Подзамчье уцелело несколько хат. В них, видимо, остановился король или его вельможи, поскольку там алели одежды королевских лучников. Всё прочее закрыла чёрная туча. Ветерок, правда, отгонял дым в сторону, но не в силах был его рассеять.
«Какова же судьба мещан?» — недоумевал Андрийко.
Что осталось от их надежд на свободу, на привилеи, Магдебургское право? Горькая насмешка судьбы. Их единомышленники пришли с огнём и мечом, с тем, чего ждали они от недруга — русского народа… А оказалось, что только благодаря этому недругу спаслись их жёны, дети, добро. Впервые в жизни Андрийко видел вражеский стан и полчища врагов, которые, влекомые жаждой наживы, скопом нахлынули на родной край. Глухая ярость охватила его, и где-то в глубине души он стал молить бога, чтобы гром и молния уничтожили орду бесчинствующих негодяев, а в сердце вдруг закралось сомнение: «Одолеем ли мы врага?» Подобно дровосеку, подрядившемуся рубить рощу, высчитывал он, сколько понадобится ударов, чтобы сквозь такую гущу прорубить себе дорогу в мир. И ещё, где-то в тайниках сознания, рождалась радость, радость юноши, впервые идущего в настоящий бой. Забурлила кровь Юршей-воинов, а воображение раскрасило предстоящее сражение пёстрыми красками, и оно предстало в ореоле святости…
Звуки труб тем временем умолкли, а из-за рва послышался знакомый, зычный голос, требовавший отворить королю Ягайлу, владетелю сих земель; ворота замка.
— Заремба! — зашипел чей-то голос за спиной Андрия. Он оглянулся. Возле него стоял Грицько в лосёвом кафтане с рогатиной в руке и самострелом за спиной.
Андрийко положил ему руку на плечо.
— На дыбе бы ему быть, а не на коне. Правда?
— Да! Чтоб ему ни дна ни покрышки! Но он, чёртов сын, и так не уйдёт. Хоть я и попал в бояре, но душа у меня простая, мужицкая, что окаменевшая дубовая колода в полесском болоте….
Тем временем Юрша отвечал Зарембе со стены замка. Сославшись на строгий приказ, испокон веку независимого владетеля этих земель, великого князя, воевода заявил, что никакой король не смеет ему что-либо позволять или запрещать. Очевидно, Ягайло человек чужой, и в замок его пускать не следует.
— Однако, — закончил воевода, — по собственному почину я могу впустить тебя в замок, поскольку у нас есть к тебе дело, и, полагаю, при доброй воле со стороны твоей милости мы быстро договоримся обо всём нас интересующем.
Заремба какое-то время смотрел на спокойное, полное достоинства лицо воеводы, но ничего не понял. То ли он глумится над ним, то ли лукавит перед своими ратниками. Каштелян мерял воеводу на свой аршин и потому спросил:
— Добро, и я предпочитал бы поговорить с мужем княжьей крови с глазу на глаз, а не перед толпой мужиков…
— Я не княжеского рода…
— Но его зачинатель, точнее, первый князь своего рода, если только захочешь…
Казалось, воеводу тут же хватит удар. Его лицо вдруг посинело, и неизвестно, уцелел бы Заремба, не будь отделяющих от воеводы стены и рва. Овладев собой, Юрша с трудом выдавил:
— Вижу, что ты и в самом деле склонен поговорить со мной с глазу на глаз. Тогда я позволю себе указать и дорогу. Она ведёт прямо через стену… и то при помощи вот чего! По этой дороге следуют к нам все, кто пытается сжить со свету одних коварством, других пытками или ядом.
При словах «вот чего» через стену перелетела ремённая петля. Камень, привязанный к другому её концу, упал к ногам коня, а ремень ударил, словно кнутом, коня и всадника. Конь стал на дыбы, каштелян откинулся назад, трубачи шарахнулись в стороны, а двухтысячная толпа защитников замка разразилась хохотом. Среди общего шума послышался могучий голос Кострубы:
— Надень петлю на шею, а камень кинь нам, мы тебя подтянем!
Как? Надругаться над королевским посланцем на глазах всего стана, — злость охватила шляхтичей. Значит, защитники не очень-то боятся осады, если позволяют себе подобное. Замок — не село, шляхтич — не мужик, потому многие из насильников, наряду со злостью, почувствовали ещё и досаду. А Кердеевич, вступивший недавно дружинником к поставленному королём владимирскому князю Федюшке Люборатовичу, обратившись к епископу-канцлеру, сказал:
— Удивляет меня, что вы на каждом шагу выводите из себя тех, в ком сами нуждаетесь! Зачем послали к Юрше его смертельного врага?
Епископ гордо усмехнулся.
— На каждом шагу. Это преувеличенно, — бросил он.
Кердеевич нахмурился.
— Знаю, что говорю! — резко возразил он. — Задумали установить со Свидригайлом мир, а повеличать его великим князем даже ради блазна не пожелали. Хотели покорности Подолии, а каменецким старостой назначили меня! Разве этого мало!
— Не всё ли равно! — бросил Ясько из Корытницы. — Пусть привыкают к панской власти!
— Не долго панует тот, кто опирается на одно насилие, и кровавым бывает его конец! — возразил Кердеевич.
Поляки умолкли, а Ягайло, услыхав слова старосты, кивнул в его сторону своей лысой головой и заметил:
— Истинная правда. Я всегда твердил об этом и Яську и канцлеру, но они меня не слушали.
— Забываешь, вельможный староста, — горячо отозвался Ясько, — что королевский посланец твои тесть, и ты обязан оказывать ему помощь, а не выступать против.
— Я выступаю не против него, а против подстрекателей к войне, которая губит обе стороны! — отрезал Кердеевич.
— Обижаете род, которого недостойны, и короля, доверившего дело каштеляну! — крикнул молодой пан Сташко Заремба из Древеницы, родственник каштеляна.
Кердеевич озлился.
— Молчи, щенок, — крикнул он, — не то долбану по тебе и твоему отродью, как цепом по колосьям!
— Лучше утри ему нос! — едко бросил Ясько, намекая на князя Олександра.
Кердеевич побледнел и схватился за рукоять меча. Но старосту удержали, хоть и с трудом, Криштоф из Сенна и канцлер, опасаясь, что он обнажит меч в присутствии короля. Впрочем, и противники, зная медвежью силу и отчаянную отвагу этого покорного и добросердечного великана, быстро юркнули в толпу.
— Мир вам! — крикнул князь Земовит мазовецкий. — Ты, староста, успокойся, Ясько из Корытницы и Сташко Заремба предстанут перед королевским судом за ссору в присутствии его величества, но помни: кто обнажает меч — присуждается к смерти либо к опале. Таков закон.
Гневный взгляд Кердеевича обежал присутствующих и, не найдя никого из противников, погас. Лицо приняло первоначальное выражение. Староста умолк и погрузился в раздумье.
Тем временем боярин Грицько смотрел вслед за отъезжающим Зарембой, как лис за улетевшей уткой, И его глаза горели, как угли.
— Попадёшься ты мне, — бормотал он себе в усы, — не сегодня, так завтра! — и увлёк за собой Андрия, чтобы возглавить доверенные им отряды.
В тот же самый день из Подзамчья вышла в сопровождении нескольких немцев толпа челяди с топорами и пилами. За ними на подводах везли длинные брёвна, доски, горбыль, тряпьё и воловьи шкуры. Мастера обтесали брёвна и сложили срубы для двенадцати военных шоп. Шопы поставили на низкие колёсики-волоки, при помощи которых можно было их передвигать по дощатому помосту. Тут же клали коши из лозы, засыпали землёй и трамбовали. За ними должны были установить пушки, которых было у поляков двенадцать. Правда, они не прибыли ещё с прочими осадными орудиями из Владимира.
К вечеру против Подзамчья вдоль всей восточной стены запылали костры. С остальных трёх сторон Луцкий замок охватывала и не позволяла к нему подойти река Стырь. Почти повсюду берег был настолько крут, что через стену с противоположного берега могла перелететь разве только птица. Потому защитникам не приходилось дробить свои силы, расставляя люден вдоль всех стен, правда, поляки тоже сосредоточили
