Давид — угрюмый, смуглый молодец, ровесник Горностая, поглядывал на всех своими чёрными глазами и хмурил морщинистый лоб. Он тоже говорил мало. Не умолкал лишь Судислав.
— Спрашиваешь, приятель, откуда мы взялись? — не запинаясь, тараторил он. — Из мира, братец, от людей, весточку вам принести, бедненьким затворникам луцкой пустоши. Вы тут ничегошеньки не знаете, не ведаете, а там столько разных разностей случилось, одни во славу нашего великого князя, другие на наше поругание, посрамление и горе! Да, да…
— Да, да! — пробубнил Курцевич, а Давид нахмурился.
— Вот мы и подумали: «Там, в Луцке, осталось всего двое бояр с толпою ратников, точь-в-точь как в Пруссии: один либо два рыцаря и несколько сот кнехтов, которые, подобно куклам, что показывают скоморохи, по данному знаку идут, останавливаются, стреляют. Вот там порядок, а не то, что у нас». Правда?
— Правда! — точно эхо отозвался густой бас Курцевича.
— Вот я и говорю: пойдём к ним! Но Загоровские, Бабинские, Воловичи, Семашки закричали, что Юрша с боярами поступил как тиун со смердами-коланниками, и потому им пришлось до осады покинуть Луцк и будто ещё хотел перерезать всех их собак и лошадей, чтобы посолить впрок.
— Это неправда, — заметил Горностай, — у нас ведь нет ни корма, ни конюшен, в мирное время лошади стоят в Подзамчье, а тут только пять-шесть воеводских да служебных для посланцев.
— Неправда? Жаль, а мы-то надеялись увидеть такой порядок. «Потому-то, говорю, нам и надо о Луцк. Несколько бояр им-де всегда пригодятся, хотя бы для смены при мужиках-ратниках». И пошли, а шло нас восемь…
— А где же ещё пятеро? — спросил Андрийко, которому уже начинала надоедать говорливость гостя.
— Тут неподалёку, в лесах. Прикажи, братец, завтра ночыо зажечь на башне костёр, это будет знаком, и они придут. Над рекой стоят дозорные, но сторожевых челнов нет, потому можно ночью подплыть к самой калитке…
Андрийко поднялся.
— С радостью приветствуем вас, досточтимые бояре, в нашей крепости, тем более что нам и в самом деле тяжко без помощи бояр-воинов. Запомните, однако, беспрекословное повиновение у нас первое дело. Тут ие спорят, не расспрашивают, а слепо выполняют приказ. Непослушным места здесь нет, как нет его и для трусов. Вот и теперь, уважаемые бояре, должен сказать, что существует приказ, все новости немедленно сообщать воеводе. Поэтому прошу следовать за мной!
— Как? Даже не выслушав вести из Подолии и Киевщины? — удивился Судислав.
— Конечно, нет, — ответил Горностай, беря плащ, — первым их слушать может только воевода. Пойдёмте!
Юрша принял пришедших с суровым достоинством, но в душе был рад такой подмоге. Их приход доказывал, что они не боятся войны и этого так осуждаемого всеми и ненавистного боярам войскового повиновения. Однако недолго пришлось ему радоваться. По мере того как болтливый Судислав рассказывал новости, чело боярина всё больше хмурилось.
В начале войны по всей Подолии народ стал подниматься против панов, а недобрая о них слава привлекла немало добровольцев с Киевщины. Князь Федько Несвижский и ещё несколько бояр возглавили ватаги, и и вскоре вся восточная Подолия была очищена от шляхетской саранчи. Однако боярство, так охотно принявшееся прибирать к рукам имения шляхты или подобных Кердеевичу или Бучадскому перевертней, вскоре утратило желание к борьбе, поскольку великий князь приказал дожидаться молдавского воеводу и крымских татар, обещавших помощь в войне с Ягайлом. Посланцы князей Чарторыйских, Сигизмунда Кейстутовича и Гольшанского заявили, будто Свидригайло не хочет, чтобы в войне участвовали мужики, и призывает лишь бояр, обязанных по долгу службы идти на рать из своих пожалованных земель. Курцевич, Судислав, Давид и ещё несколько других направились было домой, но по дороге встретили беженцев с юга. Те рассказали страшные вещи о том, как по русским сёлам бесчинствуют союзники Свидригайла. «Ни кровли, ни скотины, ни бабы, ни девчины не осталось от Бакоты и Брацлава до самого Киева!» — говорили они. Холопов угнали в неволю, женщин и девушек — отдали молдавской челяди либо в татарские гаремы. Брацлавщина и южная Киевщина превратилась в пустыню, а ограбленный, измученный, истерзанный народ в один голос вопиет на своего князя, называя его отцом волка, старые же люди говорят, что и в былые времена народ бежал от своих князей к татарам; пусть лучше будет государем могучий иноплеменник, чем бессильный земляк. И только после того, как на Волыни они встретили бояр Зарубских, которых выгнал Юрша, решились отправиться в Луцк.
— Несвижский много рассказывал нам о возрождении державы Владимира Святого, — закончил Судислав, — вот мы и думаем, что без свободного народа ей не возродиться. Ты, воевода, единственный, кто возглавил ратников-простолюдинов, ты единственный борешься за него, и потому мы и пришли к тебе!
— Ага! К тебе, — подтвердил Курцевич и вытаращил свои большие рыбьи глаза на потемневшее лицо Юрши.
XXIV
До поздней ночи горят свечи в бронзовых подсвечниках на столе у воеводы. Их пламя покачивается от дуновения ночного ветерка. На столе ни кубков, ни чарок, лишь свитки пергамента разной величины, большая серебряная, итальянской работы чернильница, несколько тростниковых перьев, воск, печать да шнур, которым скрепляют печати. За столом сидит Андрийко, его длинные кудри спадают на жёлтый лист пергамента. Рядом воевода с хмурым, суровым лицом диктует письмо великому князю, в котором объясняет, в силу каких причин бояре покинули замок. Быстро бегает рука по пергаменту, лилия за собой ровные ряды букв. Наконец послание готово, воевода ставит подпись и печать.
— Вот так! — говорит он. — Из рассказов Судислава и Давида получается, что бояре обвиняют меня в том, будто я прогнал их отсюда. Беда, конечно, не велика, поскольку осада закончилась отступлением врагов, но если великий князь подоспеет хотя бы с небольшим войском, то разгром всех вооружённых сил короля будет полным. Однако суть заключается в том, чтобы Свидригайло воочию убедился, как мужик- ратник поддерживает его борьбу под водительством простого боярина и что мужик этот не требует ничего, кроме личной свободы, которую до сих пор давала ему «Русская правда». Ты расскажешь великому князю об осаде и постараешься убедить, что своенравные бояре, князья и вельможи хороши лишь тогда, когда великокняжеская власть опирается на свободного и вооружённого огнищанина. Лишь он один послушает беззаветно великого князя, не спрашивая «почему?» и «зачем?», и смело пойдёт за своим поводырём даже на смерть. В нём таится неисчерпаемая сила великана, перед ней никто не устоит и никто её не одолеет.
Андрийко поднял голову.
— Я понял вас, дядя, — сказал он. И хотя я молод, намного моложе вас, понял хорошо, что старый наш порядок не возродит могучей державы Святого Владимира. Слишком мала сила в руках князей и боярства и велика — в народе. В Италии, Швейцарии, как рассказывают бывалые люди, весь народ объединяется под началом господ и князей; у нас вместо народа — челядь, способная лишь разбазаривать всё, что осталось от золотого прошлого, но не строить новое, да ратники. Если великий князь не обопрётся в своей борьбе на русский народ, наша независимость, свобода страны и вера погибнут.
— Это я и хотел от тебя услышать. Дай бог, чтобы великий князь прислушался к твоим речам, хоть и очень в том сомневаюсь.
Андрийко устремил свой взор в грустные глаза воеводы.
— И я тоже, — подтвердил он, — но верю в милость господню к нам, к нашему народу и к нашему князю.
— Блаженны верующие! Верь, но не строй ничего на вере…
Андрийко сжал зубы. Он понял, что хочет сказать воевода, но мало было ещё в юноше хладнокровия и горького опыта, которых никакими поучениями не заменишь. Догадки и опасения, высказанные воеводой,
