- Это могло произойти в данном месте, доктор? - спрашиваю я. - Трость имеет в длину метр и пятнадцать сантиметров. Другими словами, вы должны были стоять именно на таком расстоянии от Кольбатца по горизонтали. Но вы заявили, что Кольбатц упал на лестнице головой вниз. Да? Хорошо… Значит, в тот момент, когда вы схватили трость, вы находились несколько ближе к нему, а он ступени на две выше вас. Иначе бы не получилось.
- Не знаю. Было совсем темно, и меня охватил ужас…
- Понимаю. Вы не могли не испугаться. Домбал, начинаем!
Домбал делает выпад вперед. Бакула стоит неподвижно. Его глаза широко распахнуты. Домбал громко смеется, а мне становится не по себе. Просто не по себе. Бакуле надо помочь. Иначе наш ученый специалист в области средневекового искусства, пожалуй, потеряет рассудок еще до того момента, когда, наконец, взойдет солнце.
- Пан доктор, я прошу вас подумать, хорошенько подумать и показать нам, в какое именно место ударило острие.
- В левый рукав. Может, в левую полу. Я же сказал вам, что набросил куртку на плечи. Было холодно, очень холодно…
- Понимаю. Надеть куртку вы не могли. Она вам мала. А сейчас прошу вас повторить еще раз. Поручик, делайте выпад! В левый рукав, так… Пан! Пан доктор… Пан! - кричу я на него, как на непонятливого ученика.
Бакула выхватывает трость. Его глаза распахиваются до невозможного, почти сливаясь с красивой линией бровей. Он выхватывает трость из рук Домбала и… ударяет наотмашь по стене тесного коридорчика, ударяет черной тростью Каспара Кольбатца, с одного конца которой торчит граненое острие, а другой украшает тяжелая голова грифа. Домбал стоит неподвижно, затем вытирает лоб своей большой рукой. Один раз и другой.
- Нет… Не получилось… - шепчет доктор Бакула.
- Напротив, доктор. Прекрасно все получилось. Вы ударили наотмашь, как обычно отвечают на неожиданную атаку. Все правильно. Благодарю вас, вы свободны.
На какое-то мгновение мне кажется, что Бакула вот-вот упадет на колени. Он весь обмяк, еле держится на ногах, выпускает из рук трость и, уставившись на пол, застывает неподвижно.
Домбал поворачивает его на сто восемьдесят градусов и подталкивает к выходу. Поручик делает это деликатно и даже пытается ободряюще похлопать Бакулу по плечу.
- Как я должен это понимать: свободен? - Бакула падает на один из семи тяжелых стульев, расставленных вокруг стола. Домбал пододвигает к нему сигареты, спички. Он сейчас услужлив, как хорошо вышколенный камердинер.
- Пан доктор, если представитель власти говорит, что вы свободны, - отвечает Домбал, - значит, можете считать себя свободным… Вы же сами видели: в этом проклятом коридоре так тесно, что трахнуть кого-либо наотмашь по башке просто невозможно.
- Нет, я ударил. Ударил - и сразу почувствовал, что попал!
- Не валяйте дурака! - орет Домбал. - Вам что, в тюрьме захотелось посидеть? Чтоб газеты о вас написали? Юпитеры, кинохроника, судья с золотой цепью на шее и пара адвокатов с хорошо подвешенными языками?.. Вам этого хочется? Ничего не выйдет! И чтоб вы даже не надеялись, я сразу скажу, что острие трости, которой атаковал Кольбатц, продырявило не левый, а правый рукав куртки. И его треснули не по правому виску, как вы нам сейчас разыграли, а по левому. Если хотите, можете проверить. Знаете, почему так получилось? Потому что не Кольбатц стоял у входа в башню, а тот, кто его убил.
Бакула кричит:
- Нет, это я убил!
Домбал стучит кулаком по столу так, что звенят и подпрыгивают фаянсовые тарелки.
- Прекратите, Домбал! - одергиваю я поручика. - А вы, доктор, очень упрямый человек. Однако до вас уже признались трое: ваша жена, ваш тесть и ваша кухарка. Вы несколько опоздали, пан доктор. Лигенза!
Сержант входит жандармским шагом. Руки за поясом.
- Приведите всех подозреваемых на очную ставку!
Сквозь тайный ход в лжебуфете свищет ветер. Слышу его заунывную музыку, синкопированную душераздирающим воем воды, которая рвется сквозь скалы.
Молчим. Домбал ходит по комнате почти на цыпочках. Теперь, когда мы приближаемся к финишу, я ощущаю новый прилив сил.
В комнату врывается доктор Куницки, некоторое время словно приглядывается к нам. Ждет, пока мы, все трое, докурим свои сигареты.
- Вы что-либо слышали? - серьезным тоном спрашивает врач.
Я отвечаю - нет, ничего, кроме воя ветра и рева воды.
- Первый концерт Чайковского. Финал. Вы понимаете, коллега, финал! Если вы его не услышали, то как же пан доктор Бакула мог услыхать скрип этих дверей, когда играли прелюдию Рахманинова? У вас такой тонкий слух?
Историк не отвечает. И вдруг мы в самом деле слышим скрип дверей. Вваливается сержант Лигенза и кричит:
- Герман Фрич сбежал!
За милиционером, словно две фигурки, вырезанные из черного дерева, - Труда Фрич и Аполония Ласак.
IX. ЛЕДОВОЕ ИНТЕРМЕЦЦО
1
Ледяное поле раскинулось к востоку от подножия Колбацкой скалы. Оно похоже на гигантский купол сталактитового грота, который перенесли сюда, перевернули и положили рядом с застывшими волнами прибрежных дюн. Только под самой скалой, белой известняковой скалой, которая равна по высоте десятиэтажному дому или еще выше, а сейчас обледенела и запорошена снегом, бьется и воет вода. Видимо, сюда прорвалось какое-то теплое течение, нарушив белую неподвижность скованного морозом моря.
Не могу сверху различить цвета пляшущих волн. С высоты Колбацкой скалы виден лишь черный пролом в белоснежном ледяном пространстве.
Мы стоим под одинокой сосной. Снизу к нам доносится заунывная музыка волн, синкопированная сухим треском. Он раздается каждый раз, когда волна ударяет обледеневший известняк скалы.
Небо все еще остается темным. Домбал замечает:
- Скоро начнет светать, тогда увидим, нет ли его там. Если только… Если только он не прыгнул со скалы. Тогда не на что будет смотреть.
- Нет никаких следов, господин поручик.
Лигенза старается держаться спокойно.
- Может, настоечки? - спрашивает он. Не дожидаясь ответа, вытаскивает из-за пазухи плоскую бутылку. Спирт, настоянный на меду, такой холодный, что кажется замороженным.
- Довольно, - говорит Домбал. - Должно хватить до рассвета… Лигенза, скажи, чтоб машина пошла на дюны. Передай шоферу, пусть она хоть развалится, но мне здесь позарез нужен свет.
…Машина только что вернулась с голчевицкой дороги. Я и без того знал, что глупо искать следы в такую метель. Герман Фрич, если он даже и направился в сторону деревни, вряд ли шел по колеям, которые остались от колес нашей машины несколько часов тому назад. Он мог выбрать более надежный путь: через заснеженные поля, покрытые прочной коркой наста, вылизанные ветром, через поля настолько огромные, что любой след исчезает среди них подобно ничтожной пылинке. Однако Домбал, который очнулся первым после того, как мы услышали, что тихонький человечек Герман Фрич сбежал из замка, - Домбал почему-то решил, что немец мог уйти только по голчевицкой дороге. В пяти километрах от Голчевиц находится железнодорожная станция, откуда в восемь семнадцать, как сообщил Бакула, отходит скорый поезд.
Не верилось. Мы не могли поверить, что в такую ночь старик, пусть даже гонимый ужасом, сможет пройти десять километров до железной дороги только для того, чтобы остаться на свободе еще на один, от силы на два дня. Домбал с присущей ему дотошностью занялся всем, что только могло навести хоть на какой- либо след. Оказалось, что Герман Фрич не взял с собой даже паспорта и никаких личных документов. Они остались лежать в ящике старого комода, аккуратненько уложенные в картонную папку, стянутую широкой резинкой. «Ост-медаль», гитлеровская награда за участие в боях на советском фронте, была спрятана на самом дне ящика и прикрыта пачкой фотографий.
Лигенза взял двумя пальцами металлический кружочек, повертел, оглядел с обеих сторон и сказал: «Сукин сын».
Фрич надел свой ватник, меховую шапку и сапоги, в которых он, по-видимому, ходил на кладбище подкапывать надгробие на могиле жены капитана Харта, бабушки Марека Бакулы. Только это нам и удалось установить.
Ни пани Ласак, ни дочь его Труда, никто из моих людей не могли сказать, как и когда он вышел из замка. Милиционер, дежуривший в холле, спал. Спали и шоферы обеих наших машин.
Нет, не нашли мы следов на дороге, ведущей в Голчевицы. Но они могли остаться на заснеженных полях, которые простираются к западу, югу и востоку от Колбацкой скалы, на безлюдных равнинах, где лишь изредка разбросаны небольшие деревушки: земля здесь бедная, неурожайная. А к северу от скалы - только море,
Домбал сказал:
- Когда, наконец, рассветет, увидим, что там делается, на берегу. Он мог пойти берегом, знал тут каждую стежку. Ваш отец мог пойти берегом?
Труда Фрич заплакала. Марек Бакула бережно обнял ее за плечи и поцеловал в розовую мочку уха. Поцеловал быстро, смущенный нашими взглядами. Она ответила:
- Не знаю.
- Катажина, я признался во всем.
Эту фразу доктор Бакула произнес громко и значительно, с повелительной интонацией, но она даже не подняла глаз, только беспомощно прижалась к
