правой рукой за плечо и корчится. «Из?за бугра…» — сказал летчик, отвечая на мой вопрос. Я, понятно, сразу к бугру, но там никого не оказалось. Потом попросил подъехавших механиков отвезти раненого в госпиталь. Вот и все, — закончил дежурный.
«Врач прав, — подумал я. — Командир группы сам прострелил себе плечо. Но зачем?»
На обратном пути я много думал об этом. И тут на память пришли отдельные моменты поведения К. в прошлом. Он не раз высказывал упаднические взгляды, хныкал о семье, сожалел о том, что согласился поехать в Китай.
Я и другие товарищи пытались разубедить его. Тогда он замыкался в себе и подолгу ни с кем не разговаривал. И вот страх перед боевым вылетом на далекий Тайвань обнажил его нутро, вывернул наизнанку. Он не верил, что из такого полета можно вернуться живым. Чтобы не испытывать судьбу, трус предпочел самострел.
Слух о том, что наши бомбардировщики разгромили японскую базу и невредимыми вернулись домой, дошел, конечно, и до раненого К. Но никому уже не было интересно, как этот слабохарактерный человек реагировал на блестящий успех сослуживцев. Вскоре его отправили на родину.
Нигде так быстро и всесторонне не проверяются люди, как на войне. Скромный, вроде бы ничем не приметный человек порой становится героем. И наоборот, бравирующий за столом, во время дружеской пирушки молодец при малейшей опасности превращается в мокрую курицу. Так случилось с Машкиным и командиром группы К.
Но был у нас летчик Н., о котором хочется рассказать иное. Это типичный пример, когда человек ломает самого себя и становится мужественным бойцом.
Вскоре после налета японских бомбардировщиков на один из наших аэродромов, который почему?то называли итальянским, ко мне подошел техник Никольский и, пригласив к самолету, спросил:
— Скажите, товарищ комиссар, может ли при таком положении летчик остаться живым?
Я пожал плечами, не зная, на что он намекает.
— Вы смотрите, — показывал техник на пробоину в плоскости, — пуля попала сюда, прошла через кабину и вышла снаружи. Летчика должно было или убить, или ранить. А он жив. Чудо, не правда ли?
Я посмотрел на входное и выходное отверстия, мысленно провел прямую линию полета пули и согласился с Никольским.
— Пробоины залатайте. Об этом случае пока никому ни слова. Так надо. Ясно?
— Ясно! — ответил техник.
Вечером я пригласил летчика к себе и сказал ему прямо:
— Трусы нам не нужны. Можете собираться и отправляться домой.
Летчик побледнел. Его охватило такое смятение, что он даже не пытался возражать.
Ушел. Часа через два слышу осторожный стук в дверь и тихое покашливание. Открываю — и вижу на пороге того самого летчика. Я впустил его в комнату, усадил на стул, хотя, честно говоря, никакой охоты беседовать с ним не испытывал.
— Знаю, вы меня презираете, — не глядя в глаза, тихо сказал он. — Я подлец. Сам прострелил свой самолет. В бою не участвовал. — Потом поднялся, на глаза его навернулись слезы. — Что хотите со мной делайте, только не отправляйте домой с таким позором, — чуть слышно добавил он и опустил голову. — Да я лучше… Нет, я возьму себя в руки. Даю слово…
Сказано это было искренне, от всего сердца, и я поверил ему. Поверил, но согласился не сразу. Пусть, думаю, перебродит в нем эта самая горечь, и тогда, если он настоящий человек, подобного с ним никогда не случится. Погибнет, но вторично опозорить свое имя не позволит.
— Ладно, — наконец произнес я. — Если хорошо покажете себя в боях, считайте, что разговора между нами пе было.
К тому времени первую партию добровольцев, закончивших свой срок, отправляли домой. Настала пора уезжать и летчику Н. Но как уезжать, когда на нем позорное пятно?
— Разрешите остаться, — попросил он меня.
Командование оставило его на второй срок. И надо было видеть, как самоотверженно дрался этот человек. Приезжает однажды с соседнего аэродрома командир одной из авиационных групп Баранов и спрашивает:
— Кто из ваших летал на «пятьдесят пятом»?
В то время каждый самолет имел на фюзеляже хоро шо заметную белую цифру. Это нововведение принадлежало Благовещенскому. Сделано оно было для того, чтобы ведущий всегда знал, кто рядом с ним дерется.
Баранову ответили:
— Летчик Н.
— Можно его видеть?
— А почему бы и нет? Вон он идет.
К Баранову подходит высокого роста парень, лицо загорелое, нос с горбинкой, в глазах недоумение.
— Вы сегодня летали на «пятьдесят пятом»? — спрашивает его Баранов.
— Я. А что?
— Голуба моя! — И Баранов, широко распахнув объятия, облапил летчика, расцеловал. — Да вы же мне жизнь спасли!
— Что вы, что вы, — смутился летчик. — Просто так получилось…
Что же произошло? В воздушном бою Баранова основательно потрепали. На малой скорости он шел домой. И вдруг откуда ни возьмись пара вражеских истребителей. Одна атака, другая. Японцы любили нападать на подбитые самолеты. Тут уж победа наверняка обеспечена.
Как раз в это время возвращался на свой аэродром и летчик Н. Увидев товарища в беде, он пристроился одному из нападающих в хвост и короткой очередью поджег его. Другой японец сразу смекнул, что пахнет жареным, развернулся и, резко спикировав, ушел. Наш истребитель не стал его преследовать: кончились патроны, да и горючее было на исходе.
На всякий случай Н. проводил Баранова до дому, приветственно покачал крыльями и только после этого вернулся на свой аэродром. Он честно выполнил закон боевого братства.
Так летчик Н. решительно и навсегда избавился от страха. Позже он был награжден многими боевыми орденами, а за участие в финской кампании удостоен звания Героя Советского Союза.
А вот второй случай.
Захожу как?то к Павлу Федоровичу Жигареву. Вижу, злой он, широкими шагами меряет комнату и что?то говорит. У стола, виновато склонив голову, стоит командир группы бомбардировщиков Тимофей Хрюкин и теребит в руках карандаш. На нем желтая безрукавка, на лбу выступили капельки пота. Стояла невыносимая жара, и даже открытое окно не спасало от нее.
— Вот полюбуйся на него, — с укоризной Говорит мне Жигарев, кивая на Хрюкина. — Растерял всех своих летчиков и сам только случайно остался живым.
Заложив руки за спину, Павел Федорович еще раз прошелся от стола до двери и обратно, остановился перед Тимофеем и, чуть ли не тыча в лицо рукой, гневно спросил:
— Где теперь искать ваших летчиков, где?
Потом отошел от Хрюкина и, обращаясь ко мне, распорядился:
— Все. К чертовой матери! Отправить его в Москву.
Я толком еще не знал, что произошло, и пока старался сохранять нейтралитет. Хрюкин был мне известен как очень опытный летчик и хороший командир. Слыл он за храбреца и пользовался у подчиненных большим уважением. Поэтому я спокойно спросил Жигарева:
— А что же все?таки произошло, Павел Федорович?
— Этот молодец, — поостыв, сказал Жигарев, — завел двенадцать самолетов за облака и там растерял их, как беспечная наседка цыплят в крапиве.
— А куда он их собирался вести? — прикинулся я неосведомленным.
— Разве не знаешь? Тоже мне комиссар, — переводя разговор на шутливый лад, продолжал Жигарев. — У Нанкина скучились японские военные корабли. Вот и задумали ударить по ним. А вышел конфуз…
