Он утешающе посмеялся над ней, как над ребенком, и обнял за талию.
— Ты любишь меня??—?спросил он.
— Да,?—?прошептала она.
Тогда ты должна верить мне. Ты ведь знаешь: любить значит верить. Мне так надо, чтобы ты мне верила. Я ни кому вокруг не доверяю. Кругом одни враги. Я очень одинок. Разве ты не видишь, что нужна мне?
Спустя несколько часов она все ходила по своей комнате в мучительном волнении. Ей отчаянно хотелось поверить ему, но она не верила ни единому слову из того, что он ей говорил, и вместе с тем знала, что в них была правда.
В них была правда, но не та, которую вкладывал он. Ей никак не удавалось понять, в чем она состояла. Верно, что он нуждался в ней, но она никак не могла уяснить себе, зачем она ему нужна, что ему от нее надо. Он не искал похвалы, он недовольно или безучастно выслушивал лесть подобострастных лгунов; при этом он походил на наркомана, которому предлагают дозу, недостаточную, чтобы возбудить его. Но она видела, что на нее он смотрит, будто ожидая, даже выпрашивая глоток живительной энергии. Она видела, как в его глазах мелькал живой блеск, когда ему доставался от нее знак восхищения, но стоило ей назвать причину восхищения, как тут же следовал взрыв гнева. Казалось, он хотел, чтобы она считала его великим человеком, но не осмеливалась наполнить это величие каким-то конкретным содержанием.
Она ничего не поняла той ночью в середине апреля, когда он вернулся из поездки в Вашингтон.
— Привет, малыш!?—?громко сказал он и протянул ей охапку сирени.?—?К нам снова вернулось счастье! Увидел эти цветы и подумал о тебе. Весна идет, дружочек!
Он налил себе вина и начал кружить по комнате с веселым и беззаботным видом?—?слишком веселым и беззаботным. В его глазах горело лихорадочное возбуждение, говорил он с несвойственной ему лихой интонацией. Она не знала, что и подумать: то ли он в восторге, то ли на грани нервного срыва.
— Я знаю, что они замышляют, знаю все их планы!?—?внезапно, без перехода сказал он.
Она быстро взглянула на него: ей был знаком этот тон, он предшествовал взрыву.
— Во всей стране не наберется и дюжины людей, которые знают об этом. А я знаю! Высокое начальство держит все в секрете, пока в один прекрасный день не ошеломит страну. Вот это будет новость! Все ошалеют! Все до единого. Равнодушных в этой стране не будет. Это коснется всех без исключения. Вот насколько важная тайна.
— Как коснется, Джим?
— Коснется, и очень! Они и знать не знают, что будет, а я знаю! Вот они сидят,?—?он махнул рукой на освещенные окна домов,?—?строят планы, распределяют деньги, обнимают деток, лелеют свои мечты и ничего не знают. А я знаю, что все станет иначе, все изменится: и жизнь, и планы, и мечты!
— Изменится к лучшему или к худшему?
— Конечно, к лучшему,?—?нетерпеливо ответил он, как будто это не имело значения. Жар, казалось, ушел из его голоса, к нему вернулась фальшивая интонация долга.?—?Этот план спасет страну, остановит развал экономики, он обеспечит стабильность, порядок и безопасность.
— Какой план?
Я не могу открыть его тебе. План секретный. Совершенно секретный. Ты и представить себе не можешь, сколько людей хотело бы узнать о нем. Любой предприниматель охотно расстался бы с немалой толикой своего капитала за один намек, но увы, на то она и тайна за семью печатями. Взять хотя бы, к примеру, Хэнка Реардэна, которым ты так восхищаешься.?—?Он усмехнулся, представив себе будущее.
— Джим,?—?спросила она, опасаясь, что догадалась, каков характер его усмешки,?—?почему ты ненавидишь Хэнка Реардэна?
— Я его не ненавижу!?—?Он резко повернулся к ней, лицо его по непонятной причине стало озабоченным, даже испуганным.?—?Я никогда не говорил, что ненавижу его. Не волнуйся, он одобрит план. Все одобрят. Он же всем на пользу.?—?Голос его звучал почти просительно. Шеррил с горечью осознала, что он лжет, но просьба в голосе звучала искренне, словно он отчаянно старался успокоить, разубедить ее, но не в том, о чем он ей сказал.
Она заставила себя улыбнуться.
— Да, Джим, конечно,?—?ответила она, сама не зная, какое инстинктивное чувство руководит ею в этом невероятном хаосе переживаний и заставляет ее говорить так, будто это она должна успокаивать и разубеждать его.
Он ответил ей почти улыбкой, почти благодарным выражением на лице.
— Я не мог не высказаться перед тобой сегодня. Мне надо было рассказать тебе. Я хотел, чтобы ты знала, с какими проблемами я имею дело, какими делами ворочаю. Ты все время заговариваешь о моей работе, но тебе не понять, она много больше, чем ты можешь себе представить. Ты думаешь, что управлять дорогой?—?это только укладывать рельсы, грузить вагоны и вовремя отправлять поезда. Это было бы слишком просто. Это может любой мой подчиненный. На деле же сердце железной дороги?—?в Вашингтоне. Моя работа?—?политика. Да, политика. Решения на уровне всей страны, которые касаются всех и вся. Несколько слов на бумаге, указ?—?и меняется жизнь каждого человека в любом уголке страны, будь то жалкая трущоба или роскошные апартаменты.
— Да, Джим,?—?сказала она; ей хотелось верить, что он и в самом деле занимает высокое положение в загадочных далях Вашингтона.
— Вот увидишь,?—?говорил он, расхаживая по комнате.?—?Думаешь, они всемогущи, эти промышленные гиганты, которые так ловко управляются с производством металла и двигателей? Их приструнят! Им дадут укорот! Их по ставят на колени! Их...?—?Он заметил, как она смотрит на него.?—?Все это мы делаем не для себя, конечно,?—?торопливо и сердито вставил он,?—?а для народа. Вот в чем разница между бизнесом и политикой, мы не преследуем корыстных целей, нами руководят не личные эгоистические мотивы, мы не гонимся за выгодой, не тратим жизнь на то, чтобы нажить капиталы. Нам этого не надо. Вот почему на нас клевещут, почему нас не понимают все, кто гонится за прибылью; им не понять, что есть духовные мотивы, нравственные идеалы, что есть... Мы ничего не могли поделать!?—?вдруг возопил он, резко наклонившись к ней.?—?Нам пришлось принять этот план! Надо было остановить падение производства! У нас не было выбора!
Казалось, он дошел до предела. Она не могла понять, хвастается он или умоляет о прощении, ликует или ужасается.
— Джим, хорошо ли ты себя чувствуешь? Может быть, ты слишком много работал и переутомился?..
— Я здоров как никогда!?—?отмел он ее заботу и продолжал вышагивать по комнате.?—?Конечно, я много работаю. Не знаю, кто может работать больше. Моя работа значит много больше, чем потуги всех этих меркантильных технарей и управленцев вроде Реардэна и моей сестрицы. Пусть специалисты строят дороги, а технологи налаживают процессы, потом приду я и все нарушу одним махом, вот так!?—?Он взмахнул рукой.?—?Я сломаю им хребет!
— Тебе нравится ломать хребты??—?вся дрожа, прошептала она.
Этого я не говорил!?—?взревел он.?—?Что ты выдумываешь? У меня и в мыслях не было ничего подобного!
Прости, Джим!?—?задохнулась она, сраженная и своим подозрением, и ужасом в его глазах.?—?Просто я никак не пойму, но... теперь я понимаю, что не должна досаждать тебе вопросами, когда ты так устал,?—? она отчаянно старалась переубедить себя,?—?когда у тебя столько забот... столько важных дел... проблем, которые выше моего понимания...
Таггарт весь обмяк, расслабился; подойдя к ней, он бессильно рухнул на колени и обхватил ее руками.
— Ах ты бедная моя дурочка!?—?нежно сказал он.
Она прижалась к нему, движимая чем-то вроде нежности и, должно быть, жалости. Но он поднял голову, чтобы взглянуть ей в лицо, и ей показалось, что в его глазах она увидела удовлетворение, смешанное с презрением, будто какой-то особой данной ей властью она отпустила ему грехи, но обрекла на проклятие себя.
Бесполезно?—?обнаружила она в последовавшие затем дни?—?внушать себе, что многое недоступно ее разумению, что ее долг верить ему, что любовь и есть вера. Ее сомнение росло, сомнение в его непонятной
