возражал.
А это всё-таки было утро. Он определил это как-то совсем сразу, подойдя к окну и наблюдая серое притихшее небо. Он потянулся за леечкой и немного чихнул.
Не со зла.
Нечаянно чихнул и даже дальше хотел поливать. И вдруг внимательно всмотрелся в собственные исполнявшие всё правильно руки.
«Лейка!», мелькнуло в уме.
Лейки никогда не было. Был просто стакан, обыкновенный, положенный.
А лейка явно была. Неположенная. С такой пасочки в песочнице лепить, а не в мире по правилам цветки в горшочках поливать.
Он огляделся по сторонам. Но всё было правильно. Без помех и обрадованности. Он ведь уже начал привыкать и бояться вернуться в своё непроходимое сумасшествие. Этот мир был по своему притягателен. По липкому, но ничего. Он успокоился. Вокруг была строгость и тишина. Он умиротворённо и глубоко очень вздохнул и дальше бы поливал.
А только видимо нечего во-то о половички старенькие спотыкаться по дороге в новый мир серого света. Потому что он смотрел теперь внимательно. Очень внимательно. Наблюдал. Как его ещё верные руки поливают из детской леечки распускающийся в стакане термометр…
В тот день он сказал, что не пойдёт на войну и от него отвернулись все его любимые игрушки. Тогда он не долго сердился, взял автомат и пошёл. А запомнилось навсегда. Хоть день был и обыкновенный. В валенках.
Он смотрел на леечку и водичку и на распускавшийся у него на глазах термометр. Прыг-прыг прыгало что-то за пазухой. «Может сердце?» подумал он. «Не может!» сказало ему откуда-то из отсюда и даже из себя из нутри. Он посмотрел тогда как озираются по сторонам и почувствовал как возвращается тот далёкий маленький день. Потому что на нём шевелились волосы по всему сразу обнажённому телу и плакали даже его круглые скляные очки. Потому что там недалеко, за градусником и за далёким окном стояли и сидели к нему хвостиками его зверушки…
Вот тогда он и запрыгал, вот тогда он и запрыгал!… Как сумасшедший на одной ноге вытряхиваясь скорее из тапочка и закричал: «Не-е-е-т!».
А кричать не надо было, потому что это было не обязательно. И он понял это и утих. Стал спокойный обычный и рассудительный.
- Хвостики к югу – дождя не будет, - рассудил он спокойно, уверенно и зачем-то вслух. Так что во всю мчавшиеся по коридору за ним санитары уже его услышали. Но санитарам было уже не судьба, а ему как так и надо - в самый раз.
Он посмотрел внимательно в окошко - подождал ещё немножко, улыбнулся и вытащил спокойно из-за пазухи зайчонка, как будто никогда и не забывал про него, а не только что сейчас он появился. Зайчонок посмотрел на него и на отвернувшиеся хвостики и спросил тоже как ни в чём не бывало:
- Чего это они?
- Солнышка ждут! – пояснил он и зайчонок немного обрадовался, но не поверил, конечно. Потому что так не бывает.
Он как раз протирал глупые очки свои и в голове у него даже ничего такого не было кроме устоявшегося определения «лисапед», когда ему пришлось поднять к небу голову и незакрывающиеся свои глаза.
Небо рвалось на части. По всей своей необъятной шири, как большое серое одеяло. Куски надрывались огромные, свирепые, радостные, хвостики забыли обижаться и смотрели туда. Он обрадовался, что они не обижаются уже и улыбнулся и тогда взошло солнце.
Яркое утреннее - аж все зажмурились так стало смешно.
На табуреточке для таблеток и порошков он восседал гордо, видимо чувствуя себя небольшой серединкой вселенной. Доктор устал с ним совсем совсем и даже не предлагал уже сменить табуреточку на мягкую кроватку. За окном бились птицы, радость и лучи восходящего несмотря на вечер солнца. И добрая пожилая нянечка не могла нарадоваться на её вернувшийся шебутной конечно, но привычный уже до родного «лисапед».
Сказки детского Леса. Ёжикин оптимизм
Это был до очарования грустный ёжик. Когда он зажигал свечку по вечерам сидя у тихого своего окошка, вечер притихал и случавшиеся рядом летучие мыши с любопытством подставляли глаза свои круглые как чёрные глубокие блюдца огоньку, покачивавшемуся в окошке. Ёжик сидел тогда у окошка и внимательно наблюдал в глаза заглядывавших летучих мышей.
- Смотри, ёжик, внимательно! В них живёт оптимизм! – шепнула один раз на ушко ему выходившая иногда из тёмных уголков старая серенькая кошка Маруська.
- В глазах? – переспросил для понятности ёжик.
- В глазах, – сказала кошка Маруська, исчезая уже почти в тёмных своих уголках.
- Какой оптимизм? Оптимизм – это что? – опомнился да спохватился было маленький ёжик, но было уже поздно, совершенно серенькая кошка Маруська была вовсе уже не здесь и её невозможно было достать. Уголки в наступившей ночной темноте тихо ворочались и жили своей отвлечённой жизнью ничем не выдававшей присутствие кошки Маруськи. Ёжик посмотрел, посмотрел в уголки и перестал, а стал думать: «оптимизм…».
Вечер шёл, шёл, объяснения непонятному слову не было, а была уже ночь, и ёжик твёрдо назавтра решил всех спросить, оптимизм – это что. И лёг спать, чтобы ему что-нибудь хорошее приснилось, как в каждую такую тёплую ночь.
И потом – утром, всё ходил и ходил. Ходил по комнате, потому что утро выдалось дождливое и выйти было никак. Ёжик смотрел в окошко, серое и покрытое дождём и думал. Думал непонятное слово своё: «оптимизм…».
Пока к нему не пришла Жужа.
Это такая непонятная возможно была животная, но ёжик её хорошо понимал. Жужа жила обычно за печкой, но могла жить и в лесу и вообще ей было всё равно, что дождь. Поэтому она пришла с улицы и попищала немного на пороге, отряхиваясь и восстанавливая свою обязательную пушистость.
- Ёжик, надо чайку! – сказала ёжику Жужа.
- Чайку так чайку, - согласился с ней ёжик, задумчиво раздувая свой самовар. (Самовар был большой, медный и полезный.) – Жужа, что такое оптимизм?
- Что такое что? – переспросила Жужа, беззаботно играя с серым окошком в стёклышки.
- Ага, - сказал ёжик, - Понятно. Мне вчера, Жужа, серая кошка Маруська сказала, что в глазах летучих мышей есть оптимизм. А сама ушла потом и я не спросил тогда у неё, оптимизм это что. Вот!
Но Жужа не знала, что такое оптимизм. И Заик не знал, потом, на следующий день, когда уже взошло солнце. И Лисёнок, на всякий случай, тоже не знал.
А ночью ёжику снился – сон. Про то как встретилась в норке мышка с огоньком. Куда было мышке деваться: жарко же. И ёжик не знал и никто не знал. Огонёк только знал, но он на ту пору совсем не мог уже говорить и мышка не знала куда себя можно было девать. Это страшное очень стихийное бедствие – в норке огонёк.
И тогда мышка побежала в глубину чёрной земли. Дальше ёжику не могло сниться, потому что под
