руку в напоминание того, что кинотеатр покинуть невозможно. «Вы лишены звания Зрителя. Покиньте, пожалуйста зал!». Я обречёно поднялся и посмотрел на звёзды. Быть изгнанным всегда не очень смешно и я поплыл в воздухе очень позднего вечера расставив руки по сторонам и легонько захлёбываясь о холод воздуха.
Опёршись спиной на сосну, я посмотрел высоко над вершины деревьев. Чистое, спокойное небо. Здоровой рукой я расстегнул гимнастёрку и, надорвав край исподнего, с зубами стал накладывать первую повязку. Каким чудом меня выкинуло из кромешной преисподней непрекращающихся боёв я не задумывался. Понимал лишь одно – как-то случайно выжил, не зная и кого благодарить за это. Наложив перевязки, я пошёл прихрамывая по зелёному склону горы – вверх. Малышатами звери смотрели мне вслед…
«Смотри, Мишка, я лечу!», кричал я оборачиваясь. «И я!!!», на чумазом Мишкином лице сверкали искорки счастья и линзы его беспримерно-глупых очков. Вокруг было столько по-настоящему живого и мы летели в сильнейших потоках голубого прозрачного воздуха. Мы приземлились на скалу от которой рукой подать было до вышки, с которой можно было сигануть без парашюта. Вышка стояла в двух шагах от скалы и Мишка перепрыгнул первым. Я тоже. Хотел. Но до вышки было целых два шага, а подо мной пропасть была и я задумался на миг и тогда точно уже – не решился. «Сейчас», подумал я и сдал задом. И осторожно цепляясь за камни скалы стал спускаться вниз – чтоб так перейти. Спускаться недолго пришлось, метра два и я перешёл на вышку по земле. Но когда Мишка собирался уже прыгнуть с вышки вниз головой я спросил «Мишка, а что же тогда такое рай?». «Тоже сказка такая», сказал Мишка строго и поправил очки, «Но не для нас». «Почему?», спросил я, «Я же сказки люблю». «Потому!», сказал Мишка сурово, «Я в книжке той прочитал. Там два брата были и один другого убил. И одного взяли в рай, а другого в ад. Мы с тобой, Том, тоже два брата и если ты меня убьёшь я не пойду ни в какой рай без тебя». Я подумал и сказал «Я тоже без тебя, Мишка, не пойду никуда. Только чего это я тебя буду убивать? Давай лучше наоборот». «Я не знаю ещё как получится», сказал серьёзно Мишка, «Я тоже никого бы не убивал никогда. Но они же как понапишут книжек! Ты прыгаешь?». И мы прыгнули вниз головой, договорившись держаться накрепко вместе, кто бы там кого не убивал.
И тогда в коридорах пошёл снег. Лёгкий, ласковый и почти невидимый в темноте. Снег был противоположен одиночеству. Снег был не одиночество и я согрелся о снег. Снег ложился мягким тёплым покровом под ноги и шёл по мягким сугробам в узких коридорах всё дальше, и дальше, и дальше…
На улице было тепло, я обернулся посмотреть через плечо и увидел подходившего ко мне пожилого кондуктора. «Куда уйдёт троллейбус, когда я уйду?», спросил я у кондуктора и он присел рядом со мной. «Никуда не уйдёт. Будет ждать пока не настанет весна», говорил или думал кондуктор так, «Птицы носят в себе провода. Им приходится преодолевать их при каждом взлёте. Троллейбус древнее, чем мир. Кто-то выйдет, кто-то войдёт. Тибет ему не депо. По глубокому снегу трудно ехать, но безопасно, и не так холодно, когда пассажиров становится невпроворот…». Он что-то думал ещё, а я смотрел в окно заднего наблюдения без малейшего чувства опаски внутри и отдыхал душой здесь. Я поднялся и стал уходить. «Кстати здесь не уходят. Здесь сходят», сказал мне кондуктор вслед.
«Я сошёл», сказал я женщине-доктору в кабинете спасительных ламп. «Знаю уж», улыбнулась она и вздохнула «От этого и лечим…». Я судорожно сжал подлокотник. «Беспокоит?», встревожилась она. Не беспокоило. Но я посмотрел в её тёплые родные глаза и сказал: «Да»…
«Чего вам тут чинить? Всё починено», сказал я, тупо уставившись в никеле-хромовое изобилие над белым кафелем. «Чинить надо – меня!», сказала хозяйка никеля с кафелем, «И быстрей. Муж скоро придёт». Я почесал за ухом ключом и нырнул в плескавшуюся о края ванну чистейшей воды.
Выносило морем уже. Может я и утонул в нём, но меня это ни мало не тревожило. Мир изменился определённо и это было главное. Окружающее побережье сверкало огнями и тёплыми комплексами человеческого жилья. «К утру доберусь», подумал я. Раньше добирался за час, но количество интересного вокруг меня давало повод думать, что можно не добраться и к утру. Чего стоил один только ночной детский аттракцион в пол берега. «Им же спать пора!», думал я и радовался где-то внутри – что не спят. Но добрался всё же к утру. Там был дом. Раньше. Теперь дом стал настоящим. Научно-исследовательским. Я посмотрел на его сахарные сверкающие вершины над зелёной горой и увидел в нём солнце…
Стоек, словно нелепый солдат, собирал по крошечкам силы в сидор – идти. Вверх и вверх, вверх и вверх. Крута горка. А не отвернуть.
По колено уже почти в снегу пробирался я по чёрным коридорам, когда огнедышащ и непреодолим – на пути. Дракон ждал меня. Долго ждал. Долго... Устал... Лёг... Дракон спал. На пути. Путь мой окончился. Я не стал пробовать будить его или убивать. Я подумал почему-то «А вдруг это Том». Хорошо было бы если б это был Том. Тогда если он меня и убьёт мне всё равно будет спокойнее. Я присел рядом с огромным драконом, погладил его закрытые прочно глаза и только тогда почувствовал как я устал. Снег доходил до груди мне, я свернулся комочком в его мягком уютном тепле и уснул рядом с чёрным огромным драконом…
«Сумрачны грёзы твои, человече…». Я бежал. Не от страха и не от пустоты. Не к цели и не к радости. Я бежал и неостановим был мой бег. Я бежал, о внутренний надрыв обрывая себя, и не замечал. Я бежал бы задыхаясь, но я не задыхался. Я бежал бы и видел, но я не видел. Я бежал бы о боль, но мне было всё равно. Более дикого равновесия и представить было никак. Искры окружавших когда-то миров остались далеко позади и от ночного неба неотличим стал горизонт. Бег о пепел чёрной степи, когда ни пепла не может быть, ни пространства. Бег бы вымотал, но был я неостановим. Не оставалось ничего. Ничего возможного и невозможного. Не оставалось ни видимого, ни необходимого, ни тщетного. Ничего. И не оставалось мне ничего и тогда я – взлетел… Охватывая чернотой крыльев всего неба ночь, я заглянул внимательно за горизонт и с пониманием встретил свой взгляд.
Над той речкой берег обрывался. Постояв на берегу я раздумал глядеть в вечность и пошёл в харчевню, где давно пьяные моряки ждали меня. Их речные повадки бросались в глаза и я обеспокоился – никто ли не утонул. Здесь не тонут – речные красавицы окружали действительность внутри кабака. «Как бы преодолеть потолок», думал я, выцарапывая на столе острой финкой инициалы товарища. «Посмотри мне в глаза», потребовала одна из красавиц – был день. «Больше не в где?», отпарировал я, продолжая увлечённо насвистывать марш оловянных солдатиков. Внутреннее пространство этого светского салуна непоколебимо превращалось в банную раздевалочную. Существа явно противоположных друг другу полов закончили уже обряд омовения и отирались вовсю. Меня трогало это лишь чуть. Меня беспокоили незакрытые краны внутри наполненного влагой пространства. Из одного из них валил пар и необходимо было срочно перекрыть его амбразуру собой. Смерть полагавшаяся мне в таких случаях не давала мгновений на раздумья, была легка и проогненна. Из двух металлических створок огромных ворот, перекрывавших шлюзами реку, я вынырнул в летнем лесу и пошёл по тропинкам, дружелюбно не однажды протоптанным, в поход. По ним можно было забраться мне с моими спутниками в глубь этого парка, но я предпочёл стадион. Я обходил стадион справа, не видя деревьев, и протягивая руку лишь идущим за мной. Они и не сопротивлялись и не шли. И тогда я взлетел не собой, а лишь взглядом своим над этой реальностью и понял, что давно уже, очень давно, еду в командной рубке своего паравозика. Её называли там кубриком, я относился проще и иногда называл грубо – камбуз. Нити управления были не важны и частично оборваны. Я расставлял по полочкам тихие, любимые, надёжные образа тех, кто шёл со мной той зимой, и солнышко светило в уют рубки и кубрика. Проводница была молода и неопытна. Она проводила меня до ступенечек на одной из бесконечных промежуточных станций и позволила мне – сойти. Молодо – зелено. Я сошёл по полной программе, сам лишился паравозика и оставил полностью без управления эшелон этой реальности. Музыка надорвалась скрежетом о мой сумаставший уход. Мелодия частей разрываемой реальности слилась в едино с моей душой и с тех пор неостановимо звучала во мне ласками болевых протоков непрекращающегося ни на мгновение суицида. Я пособирал мочалки в мешок и как вселенский отказник и добрый мазай отпустил их на волю – лети голодрабое племя. Благодарные Зрители вызверились «Как мы будем теперь?». Бедные и несносные. Без мочалок им было – не вымыться. «Пойте песню. Хвалите меня», посоветовал им и они б пригорюнились, да я вывел их из себя и они позабыли, что собирались грустить. Вентиль парил вовсю. Иногда даже было – не выдержать. Куй сениц – поддержал я морально себя и отрезав кусок лейкопластыря наложил на окошко автобуса и вышел. Ухмыляясь со стекла той чудо-рожицей, автобус покинул меня и городской горизонт. Автобус скрылся за непостижимо далёкими очертаниями сновастроящихся микроокраин беспредельного города. Я стоял на асфальте под солнышком и не воспринимал уколы как мне противное. Болен – вылечат, мёртвый – воскресят – не было у меня в
