вскидывали к плечу мушкеты.
— Целься!
— Aim!
Я принялся перезаряжать «Гастинн-Ренетт», быть может, успею выстрелить ещё раз до штыковой.
— Пли!
— Fire!
Всё-таки не привык я к мушкетным залпам. Едва шомпол не выронил.
— Третья шеренга!
А вот нет в британском пехотном регламенте построения в три шеренги. Вот и сейчас солдаты, стоявшие в две шеренги, ждали приказа к штыковой атаке.
— Bayonet assault! — раздалась команда в строю напротив.
Первая шеренга британцев, стоявшая на колене, встала на ноги, готовясь ударить на нас в штыки. Они бросились к нам, ломая стройные ряды, преодолевая разделяющие армии жалкие три шага, но не успели, потому что прозвучала команда:
— Пли!
Этот залп был, наверное, самым жестоким. Пули косили солдат британской армии, рвущихся к нашим шеренгам. Я нажал на курок «Гастинн-Ренетта», ни в кого конкретно не целясь, даже не знаю, убил ли кого, да и не важно. Я не стал, как в прошлый раз, выбрасывать дорогой дуэльный пистолет — потеряется ещё в неразберихе — просто переложил в левую руку, правой же выхватил шпагу.
Вокруг кипела рукопашная схватка. На меня налетел британский солдат, целящий штыком мне в грудь. Я ударил по стальному стволу, отводя удар в сторону, и обратным движением рубанул солдата по шее. Голову не отсёк, но врагу этого хватило. Он упал мне под ноги, а я переступил через него, будто это какое-то бревно. Следующей ночью он снился мне в кошмарах, однако в тот момент в меня будто бес вселился. Я шагал через бой, тратя на противников не больше нескольких мгновений. Пока мне не встретился достойный.
Это был офицер-шотландец, вооружённый вместо сабли традиционным палашом-баскетсвордом. Он нанёс мощный удар, полагаясь на свою силу. Я не стал парировать его, понимая, что могу не удержать в руках шпагу. Шотландец снова атаковал и на сей раз клинки скрестились. Рукоять шпаги едва не вывернулась из моих пальцев, а враг уже бил, правда, почти без замаха. Я парировал этот удар куда легче. Клинки скрестились, рассыпая тучи искр, заскрипели друг о друга. Вспомнив уроки английского бокса, преподанные мне в кадетском корпусе, я нанёс противнику хук левой в челюсть. Он явно также имел представление о кулачном бое, потому что дёрнул головой, увёртываясь от моего удара. И уклонился бы, не зажми я в левом кулаке «Гастинн-Ренетт», который держал за цевьё. В пылу боя я и думать позабыл о нём, а вот сейчас он спас мне жизнь. Рукоять с латунными накладками врезалась в скулу шотландца, затрещали кости. Офицер покачнулся, сплюнул под ноги сгусток крови и несколько зубов. Я не дал ему опомниться, полоснул шпагой по груди. Шотландец рухнул мне под ноги. Через его труп я тоже переступил.
Этот бой длился также долго, как и предыдущий. Мы медленно теснили британцев к их батареям. Никто не стремился прорвать вражеский строй, ибо как только это случится или пуще того — британцы побегут, артиллерия даст залп картечью, сметая и нас и их.
А, может быть, британские пушки молчат оттого, что у противника просто закончились боеприпасы. Ведь даже при отношении командования к «красным мундирам», оно навряд ли станет уничтожать несколько тысяч солдат, пускай и бегущих с поля боя. Не так и много на Туманном Альбионе висельников, крестьян в России куда больше. Именно поэтому генерал-лейтенант Барклай де Толли мог, не задумываясь, расстрелять и своих, и чужих картечью, а генерал-майор Хоуп, скорее всего, нет.
И, тем не менее, мы теснили британцев к батареям. Интересно, а что делает наша кавалерия? Да и британской не видно было с самого начала боя. Не один же эскадрон гусар привёл с собой Джон Хоуп?
Словно в ответ на мои мысли мимо нас пролетели уланы. Где-то среди них и мой вчерашний знакомец штабс-ротмистр Тоцкий. Снова фланговый манёвр, на сей раз направленный не против пехоты. Скорее всего, целью улан является артиллерия. Защищать орудия некому, так что быстрым ударом можно вывести из боя всю артиллерию, уничтожив расчёты.
Среди звона клинков и «стона битвы» вновь захлопали выстрелы, «заговорили» карабины егерей. Им ответили гусарские мушкетоны — вот и объявилась британская конница.
— Не отвлекайся, Серж! — крикнул мне поручик Федорцов, лихо орудующий шпагой. — В бою этого делать нельзя! Не успеешь оглянуться — и покойник!
Он едва не на половину клинка вогнал шпагу в живот британского солдата, с силой провернул её и вырвал. Солдат покачнулся, хватаясь за живот, и осел на землю. Федорцов оттолкнул его и без зазрения совести рубанул по спине другого британца, сражавшегося с рослым гренадером.
Быстрым ударом прикончив ещё одного вражеского солдата, я шагнул вперёд и только тут заметил, что за ним никого нет. Оказывается, мы дрались уже у самых пушек, британцы спинами упирались в фашины, огораживавшие вражеские батареи.
— Куда, вашбродь?! — рявкнул мне прямо в ухо старший унтер Ермолаев. — Негоже врагу спину подставлять!
Он за воротник мундира втащил меня в обратно в схватку, словно нашкодившего котёнка.
— Прощенья просим, вашбродь, — сказал он мне и тут же ринулся на помощь кому-то из солдат, дравшемуся сразу с двумя шотландскими стрелками.
Вот как истончилась линия британских войск. Считай, совсем не осталось солдат, а пушки молчат. Последний, как говориться, довод — или всё же боеприпасов нет.
Снова отвлёкся и на сей раз — поплатился Британец, держащий мушкет как дубинку, штык где-то потерял, с размаху врезал мне по голове. Спас кивер, принявший на себя большую часть косого удара. И всё же висок пронзила острая боль, по лицу потекла кровь, норовившая залить левый глаз, в голове зашумело. Британец замахнулся снова. Я пошатнулся, пытаясь закрыться от удара, хотя и понимал, что не сумею. Ударить британец не успел. В бок ему вонзил штык солдат моего полка, с силой нажав, он повалил британца на землю и ещё дважды ударил в грудь.
— Спасибо, — ещё не вполне окрепшим голосом поблагодарил его я.
— Ништо, вашбродь, — ответил тот.
Над шумом битвы разнеслась звонкая песнь кавалерийской трубы. Я, как и многие на поле боя, поднял голову, и увидел всадника в уланском мундире с серебряной георгиевской трубой в руках. Над британской батареей реяло российское знамя, воткнутое в землю между пушек.
Спешившиеся егеря, укрывшись за фашинами, прикрывавшими британские орудия, вели огонь, отстреливая офицеров и сержантов. Из-за чего строй врага медленно, но верно, превращался в толпу вооружённых людей. И люди эти умирать не хотели. К чести британцев, надо сказать, что побежали далеко не все. Иные под командой сержантов и офицеров сбивались в каре и дрались до последнего. Были и те, кто бросал оружие и сдавался. И, конечно же, бежали. С мушкетами и без, срывая с себя мундиры, бросая тесаки.
Это был форменный разгром!
После второго дня сражения лагерь выглядел гораздо страшнее. Живых было куда меньше, мёртвых — больше. Похоронные и трофейные команды трудились вовсю, к сбору тел и рытью могил привлекли пленных британцев. Но куда больше них трудились врачи и фельдшера. Раненых было в разы больше, особенно из-за того, что сегодня в атаку пошли солдаты и офицеры, получившие вчера лёгкие ранения. Днём лагерь выглядел не так зловеще, как вечером, при свете факелов.
Рана на моей голове оказалась незначительной, только кожу рассекло, причём не прикладом, а «чешуёй», спасибо киверу. Фельдшер быстро обработал её чем-то жутко жгучим и вежливо попросил освободить место для следующего легкораненого. Я направился к своей палатке, однако на полпути меня перехватил фельдшер, больше напоминавший палача или мясника, настолько он был залит кровью.
— Вашбродь, не вы ли прапорщик Суворов будете? — спросил он у меня.
— Да, это я.
— Извольте за мной пройти. Вас к себе поручик Федорцов просят. Помирают они.
