престолу.
Инанча был уверен, что Чингисхан пойдет теперь походом на Эркэ Хару, и предупредил союзника, чтобы тот нанес удар первым. Но Эркэ Хара ничего не сделал, да к тому же еще и скончался, чего в свое время боялась Гурбесу. Тогорил еще раз сел на кэрэитский трон, проклятые монголы были сильны, как никогда.
Бог покинул их с даяном. Она надеялась, что рождение ее первого ребенка может помочь даяну воспрянуть духом, но Инанча ожил всего на несколько дней, а потом впал в мрачное настроение. Теперь похоронили ее сына, умершего от лихорадки, косившей стан этой зимой.
Гурбесу едва слышно прошептала еще одну молитву. Все ночи она лежала рядом с даяном, урывками забываясь сном, боясь, что в любой миг придется звать священников и шаманов. Каждое утро она молилась, чтобы был ей дарован еще один день с ним до того, как копье с черными войлочными лентами будет воткнуто перед их шатром.
— Дорогой мой, — сказала она наконец, — поздно уже, тебе надо отдохнуть.
Она помогла ему встать, он оперся на нее, и она повела его к постели. Служанки исчезли за занавесями, отделявшими их часть шатра. Гурбесу ухаживала за Инанчой сама, не желая, чтобы другие видели его слабеющее тело. Она помогла ему раздеться, но оставила на нем длинную сорочку и валяные носки: его часто трясло, несмотря на то что в шатре было тепло. Его кривые ноги, некогда мускулистые, были тощими, с узловатыми коленками. Она быстро укрыла его одеялами.
— Вина, — сказал он.
Она принесла ему кубок, поддержала голову, пока он пил, потом разделась сама. Полутьма в шатре навела ее на мысль о могиле, тусклый свет очага говорил об умирающем огне. Она вползла под одеяла, стараясь не беспокоить его.
Заключить мир с монгольским ханом — это она хотела сказать приближенным даяна. Он был слишком горд, чтобы обсуждать это, он не мог осознать, что умирает и что ему нужно обдумать, как быть другим после его смерти.
Она знала, что ей придется сказать мужу теперь, и все же боролась с собой. Ему будет ненавистно напоминание о приближающейся смерти.
— Инанча, — прошептала она. — Пожалуйста, выслушай и ничего не говори, пока я не закончу. — Она прижалась к нему и приблизила губы к его уху. — Мы уже семь лет живем вместе, и Господь даст нам еще семь лет, но ты должен теперь подумать о своем народе. Баяруг и Бай Буха не могут править вместо тебя. — Они были шакалами, кружащими вокруг нее с жадными глазами. Когда бы ни приходили эти двое в отцовский шатер, она знала об их разочаровании тем, что они не видят копья перед входом. — Они будут сражаться друг с другом, а не с твоими врагами.
Он молчал. Возможно, он наконец захотел ее выслушать.
— Ты можешь кое-что сделать, — продолжала она, не повышая голоса. — Попроси найманов согласиться, чтобы Гучлуг стал твоим наследником, и отвергни притязания твоих сыновей. У твоего внука советниками будут Та-та-тунг и я, пока он не подрастет, чтобы править самому.
Она ждала. Бай Буха и Баяруг обречены на смерть, если даяном провозгласят Гучлуга. Если их оставить в живых, останется и постоянная угроза. Инанча никогда не отдал бы приказа сам, но она это сделала бы вместо него. Некоторые генералы говорили, что они скорее бы пошли сражаться во главе с Гурбесу, чем с Бай Бухой. Шепнуть им, и сыновьям даяна конец, и даже Инанча, как бы он ни был поглощен своей болезнью, сможет понять, что это к лучшему.
— Инанча, — спросила она, — что ты скажешь?
Раздался храп. Она поняла, что он спит. Ей придется поговорить с ним снова, когда он проснется и облегчит боль кумысом. Она обняла его, как бы желая передать собственные жизненные силы его больному телу, и молилась еще об одном дне.
61
Тэмуджин сказал:
— Пришла наша пора.
Бортэ посмотрела на мужчин. Тэмуджин говорил о татарах все время с той минуты, когда Борчу и Джэлмэ вошли в шатер. Он послал за этими вождями, как только разведчики предупредили его, что несколько татарских родов бегут в их направлении, теснимые наступающей цзиньской армией. Все трое обсасывали новость словно мозговую кость. Глаза Тэмуджина блестели, — теперь у него появилась возможность нанести удар убийцам отца.
Четыре сына Бортэ сидели на подушках, внимательно слушая.
— Цзиньцы, видимо, устали от своих жадных татарских друзей, — сказал Джэлмэ. — Мы должны помочь им наказать это нечистое племя. Цзиньцы вознаградят нас за это.
За пологом послышались голоса, и в дверном проеме кто-то появился. Свет от очага высвечивал гладкое лицо Кокочу. Бортэ почувствовала ужас. Ее муж послал за Кокочу; сын Мунлика был уверен, что хан окажет ему милостивый прием в любое время.
Тэб-Тэнгри — так теперь все звали шамана, Всенебесным, Всемилостивым. Он жил в их стане уже больше года, и многие говорили, что он часто взбирается на Небо поговорить с Тэнгри. Джэрэн боялась даже дать его тени коснуться ее. Халат у него был шелковый, грудь украшало ожерелье из сверкающих камней, шляпа утыкана орлиными перьями — все это дары, полученные от Тэмуджина за его заклинания. Он посылал свою душу в волчьем обличье рыскать по степи и летать в виде сокола над кочевьями. Ничто не могло укрыться от него. Бортэ старалась не думать в его присутствии, боясь, что шаман учует ее мысли.
— Я приветствую тебя, хан и брат, — пропел Тэб-Тэнгри.
Глаза у него были большие и черные, безволосое лицо — красивое, как у женщины. Он не был похож на своих братьев, дюжих парней со спокойным, как у Мунлика, взглядом, и некоторые говорили, что Мунлик не может быть его отцом. Ходили слухи, что его породил луч света, упавший с Неба сквозь дымовое отверстие юрты его матери и попавший в ее утробу.
— Привет, брат Тэб-Тэнгри.
Тэмуджин смотрел на него во все глаза. Даже хан побаивался шамана, который обладал властью, недоступной другим Кокочу вызвал дождь, когда он был нужен, и стоял при этом в поле под дождем в то время, как другие прятались по юртам или накрывались с головой, лежа на земле. Даже громы Тэнгри не могли поразить его.
— Я бы пришел раньше, — сказал Тэб-Тэнгри, — но моя душа бродила, привязанная к телу лишь тончайшей ниточкой, и я не мог нарушить заклинание даже ради вас.
— Мы говорили о том, как побить татар, — известил шамана Тэмуджин. — Ты погадаешь на костях для нас во время военного курултая.
Тэб-Тэнгри сидел на подушке между Джэлмэ и мальчиками. Одна из женщин Бортэ принесла архи и дрожащими руками поднесла ему рог. Шаман пробормотал благословение и поднял голову.
— Я буду гадать по костям, — сказал он, — но я уже вижу, что они нам скажут. Когда я послал свою душу побродить, я парил над большим станом, пока не увидел внизу огонь. Я упал на землю и оказался среди людей, и бледный свет, исходивший от их лиц, сказал мне, что я среди мертвых. Люди пили из сосудов, которые были зарыты вместе с ними. Один из них вручил мне свою чашу.
Декламируя, шаман раскачивался. Мальчики закрыли лицо руками и подсматривали сквозь пальцы.
— Я выпил из чаши, — продолжил Тэб-Тэнгри, — и почувствовал вкус крови, а потом человек сказал: «Я Есугэй-багатур, отравленный врагами, когда пил из их чаши, но теперь я прихлебываю их кровь, которую дал мне мой сын».
Борчу вздрогнул.
— Сильное знамение!
— И я обращаю на него ваше внимание. — Тэмуджин дернул себя за ус. — Мы зажмем проклятых
