отдыхает у Прокопа.
– Отдыхает? Притомился, стало быть? С чего бы?
– С дороги.
– Сидел бы в своем Петербурге у баб на коленях.
Мосолов вздохнул безнадежно:
– Оборотень наказал тебе после полуночи куранты на марш наладить. Не позабудешь?
Глядя на встревоженного приказчика, Савва только ухмылялся криво и зловеще.
– Недалече приезд, стало быть? Будем гостя маршем встречать?
– Эх, старче, худое подошло времечко. А годы наши не ранние. Помнишь, как, бывало, мы с тобой здесь царствовали? Раз – оторвано, два – пришито. Перед одним хозяином ответ держали. А теперь как бы вместе с хозяином к ответу не потянули. Страх берет за Акинфия.
– Не за Акинфия страх твой, Прохор, а за самого себя. Нам, брат, за его спиной не спрятаться. С ним ли, без него ли, а спросят и нас. Не махонькие были. Знали, на что идем, когда сотнями души живые губили. Семь бед – один ответ. Так что жди суда, Прохор.
Приказчик зябко поежился.
– Охота мне дознаться, Савва, каков этот князь Вяземский по характеру.
– Нонешних не сразу разберешь. Как узнаешь, лысый али курчавый, коли у всех на башках завитые конские хвосты напялены? Пусть князек этот характером ангел божий, все одно клещом в нас вопьется! Отчитываться-то перед ним – наше дело. Оборотень при нем из опочивальни вылезать не станет.
– Слыхано, будто и он годами не молод, князь этот. А коли так – на молоденьких клюнет. Кержачек подобрал свежих. Все, как на подбор, царевны с виду.
– Тебе, Прохор, девки – большая подмога. А что старик он, так это наверняка. Нешто царица пошлет молодого демидовскую цепь выверять? Молодого к демидовскому порогу царица не допустит.
– Ты уж больно попросту обо всем судишь. От всего в башне укрылся.
Прохор Мосолов ерзал на лавке все беспокойнее, оглядывал стены горницы, слюду в окнах.
– Тебе-то, Савва, перед ревизором не больно боязно стоять. Твои грехи в стенах замурованы да в земле лежат, не пикнут, жалиться не пойдут. А на меня любой заводский пожалиться не преминет.
Савва ухмылялся все загадочнее.
– А страх-то тебя теребит, Прохор. Есть и на меня доказчики.
– Где же?
– Под башней. С Ялупана все.
– Куда же ты их от князя спрячешь? Чай, первым делом князь в башню нос сунет. Денешь их куда, спрашиваю?
– Где сидят, там и будут.
– А как дознаются? Чай, они песни по ночам поют. Через отдушины слыхать.
– При князе петь не станут. Слово такое скажу. Притихнут.
– Смотри, старче, народ они отпетый. Иные злее зверя на нас с тобой. Даже я не смог плетями дознания выскрести. Это, старче, не люди, камни живые.
– Ты, Прохор, делами в башне себя не тревожь. То моя забота. Ты от своих сперва прочихайся. Савва с башенной лесенки не оступится.
– Тебе, поди, хозяин наказ какой дал?
– Дал. Да только мне одному.
– Дело твое. Только... Ведь князь с часу на час пожаловать может. Тогда что?
– А ничего. Демидовы железные, князю их не изглодать.
– Так-то так, только не бывало прежде среди народа брожения, злоба на нас не так поднималась. Мне и еда и сон на ум не идут. Только воду пью... Однако пора мне.
– В шашки с оборотнем дуться?
– Спать попробую. Может, усыплю тревогу... А ты, старче, стало быть, решил про себя тайну хозяйскую насчет башни сохранить?
– Будто сам ты мало тайн хозяйских про себя сохраняешь?
– Так. Слово на слово. А до дела – все та же верста.
Мосолов искоса глядел с порога на башенного старшину.
– Не ожидал, старче, от тебя такой упрямости.
– Вот что, Прохор! Ступай-ка лучше спать поскорее, а то мы с тобой до того договоримся, что зубы скалить начнем. Дознатчиков недолюбливаю.
– Зря. Ум хорошо, два лучше.
– Приобык в башне один думать. Один и отвечу.
Шаги Мосолова уже слышались на лестнице все глуше.
Ушел приказчик, не простившись со стариком. Савва проворчал ему вслед:
– Шагай, шагай! Чудно. Надумал ворон ворону глаз выклевать.
3
Без ветра наступила ночь.
По- осеннему пушист плотный, небесный бархат. Красили его, видно, и сажей и синькой. Остророгий месяц прокатился по темно-синему полю, усыпанному наново вызолоченными звездами.
Савва вышел на верхний ярус башни и любуется звездным мерцанием. Доносится с высоты крик отлетающих гусей. Колокол уже отбил одиннадцатый час ночи, вступили куранты. Бодрый петровский марш смешался со звуками ночи.
Еще час назад Савва отослал с башни дозорного. Он закрыл за ним дубовую дверь, которую обычно держал не на запоре.
Люди в подземелье опять пели, но уже не громко, не гневно. Сегодняшняя песня тосклива и беспросветна. Савва побывал там, под башней, еще днем. Упрашивал, прельщал людей свободой, но в ответ дождался только насмешек. Пересчитал всех по головам. Оказалось сто двадцать четыре души.
Смотрел старик на звезды с удивлением, как будто другими были они в эту ночь. Дольше всего не отрывал глаз от золотой россыпи Млечного Пути. Все мысли в голове притихли. Память совсем перестала рыться в рваном тряпье прошлого. Савва мысленно прощался со всем. Ему предстояло выполнить на земле свой последний долг перед тем человеком, кому служит целую жизнь. Демидовская цепь сковала людей. Он, Савва, всего лишь звено. Хозяин сказал: «Вернее тебя у меня нет человека». Савва никогда не найдет в себе силы ослушаться, как бы ни кричало в его душе чувство жалости к людям. Нет, чувство долга, чувство принадлежности к демидовской цепи сильнее!
Стыли у старика руки, будто он долго держал их в ледяной воде. Нельзя им стыть, ибо им поручено выполнить хозяйскую волю.
Звезды! Будто последний раз взошли они над этим жестоким миром...
Удар за ударом, в один тон, выпела медь колокола полночь. Звон в ушах заставил Савву склонить голову. Во всем его теле жар, а в руках холод. Разум приказывает ему идти, а ноги не повинуются. Вот сдвинулся с места. Пошел с лестницы на лестницу. Нащупал рукой в темноте дверь в горницу. Толкнул. Отворилась со скрипом.
Горит лампадка. Слышна из открытого люка тихая песня.
Не держат Савву ноги. Гнутся под тяжестью тела. Сел на лежанку. Для проверки еще раз соединил обе половинки кольца. Сомнений никаких – половинки совпадают.
Поют узники, не подозревающие о своей участи. Не спят. Значит, вода застанет их бодрствующими. Смерть будет мучительной, во тьме подземелья, заливаемого водой... Лучше дождаться, пока сначала умрет напев. Пусть певцы умрут позже, чем песня...
Савва ждал. Неподвижно сидел на лежанке, не то в дремоте, не то в полуобмороке. Прошел и второй час ночи.
Песня смолкла неожиданно. Савва настороженно долго прислушивался, но из подземелья не долетел ни один звук. Опять вокруг старика сгустилась мучительная тишина. Он встал. Пошатываясь, подошел к столу и зажег фонарь. Посмотрел на икону и хотел перекреститься, но не донес руки до лба. Потушил лампаду. У двери с лавки взял тяжелый топор. Вышел из горницы. Тяжело переставлял ноги на ступенях лестницы и слушал размеренные стоны часового маятника.
Тум-рум! Тум-рум!
В курантном ярусе поставил фонарь на пол. В глазах Саввы зеленые круги, в ушах шум. Смотрит он на просмоленные канаты. Средний, спаренный, удерживает тяжелое грузило. Разрубить канат – ухнет грузило на крышу водозапорного люка в шлюзе...
И Савва взмахнул топором. Один за другим падали тяжелые, глухие удары. Все глубже и глубже лезвие топора впивалось в канат. Последний удар – натянутые волокна не выдержали, топор угодил в стену, высек искры из камня.
А тяжелое грузило ухнуло в бездну. Миг тишины – лишь стонущие всхлипы часового маятника.
Тум-рум! Тум-рум!
И вдруг страшный, нарастающий рев несущейся воды. Чудовищный плеск, грохот. Волны по- разбойничьи ворвались в подземелье, заливали его, кружились в адской пляске. Седая клочковатая пена взблескивала где-то внизу в кромешной глубине и черноте.
Вода пруда заливала подземелья.
Затренькали колокола, отбивая четверти. Загудела медь большого колокола. Куранты заиграли бравурный марш. Савва бросил в колодец топор и обе половинки кольца. Припал к стене и невнятно выкрикивал:
– Прости, осподи! Прости меня, окаянного!
Старик метнулся к лестнице. Все мысли о людях внизу. Оступился и покатился по ступеням. Сразу не мог подняться на ноги. Дополз в горнице до слухового люка. Услышал людские голоса, заглушаемые плеском воды. Она рокотала теперь умиротворенно и сыто. Ясно донеслись из подземелья выкрики:
– Спасите! Топят! Спасите, проклятые!
Савва потерял сознание...
Начинался рассвет. Небо мирно расцветало розовыми, зелеными и голубыми красками, еще неяркими, еще по-утреннему приглушенными.
В избу Шанежки прибежал на рассвете слуга с приказом Никиты Никитича бежать на башню, узнать, почему большой колокол не прозвонил шести часов.
Приказчик еще издали учуял недоброе. Дверь башни, против обыкновения, заперта. Вокруг башенных стен взмокла земля. Выливалась она из отдушин подземелья...
Перепуганный до озноба, Шанежка топтался на размякшей земле. Кричал во весь голос:
– Караул! Ратуйте! Караул!
На крики приказчика сбегались дворовые. Вот и Прохор Мосолов, подобно Шанежке, побелел лицом, как неживой...
– Вода!.. Никак вода шлюз продавила. Подземелье залито.
– Савва где?
– Нигде его не видать.
Дверь в башню взломали с трудом. Мосолов и Шанежка запретили кому бы то ни было даже
