по характеру? Говорят, ты обо всех зверях знаешь, какие только водятся на земле.
– Знания мои основываются чаще всего не на личных наблюдениях, – ответил Дикуил, – а на сопоставлении разнообразных источников. Испанский гот Фундорг, по-видимому, тоже, как некоторые, основываясь на байках арабов в Кадисе, сообщает в своем весьма сомнительном сочинении, что при дворе первого багдадского халифа Альманзора кроме элефантов жили еще кинокефалы, то есть люди с песьими головами, зайцельвы, одновременно по-заячьи быстроногие и по-львиному сильные и смелые, да вдобавок еще какие-то скиаподы – люди, имеющие всего одну ногу, но такую огромную, что она втрое превышает размер остального тела. Все сие – бред пьяной фантазии кадисских арабов. Но что касается элефантов, о них имеется превеликое множество свидетельств. Да, действительно, таковые существа живут при дворе Альманзора.
– Каковы же они?
– Элефант – зверь весьма крупный, о четырех ногах, в холке достигающий роста, равного двум человеческим, покрытый весьма толстой кожей, подобной древесной коре. Нос его столь длинен, что служит элефанту вместо руки. Им он отправляет себе в рот еду, им же и пьет, и чешет себе за ухом, и протирает глаза, и обирает с себя паразитов.
– Ух ты! – захохотал Карл, весьма довольный такими свойствами элефантова носа, – Нам бы всем по такому носику! Мы бы в две руки тогда саксов лупили, а носом держали щит.
– Еще заслуживают внимания верхние клыки элефанта, – продолжал Дикуил. – Они длинные и крепкие, слегка загнутые и острые. Ими элефант способен обороняться получше, чем вепрь…
– Постой-постой, – спохватился Карл, – как же ты утверждаешь, что в холке элефант равен двум человеческим ростам? Не маловато ли? Не четырем ли, часом?
– Нет, – твердо отвечал Дикуил, – только двум. Да ведь и то сказать – разве ж мало?
– Я думал, он выше и больше, – несколько разочарованно прогудел король франков и лангобардов. – Да ведь у меня же есть его зуб! Судя по зубу, он и должен быть больше.
– Просто у элефанта самые длинные клыки в мире, – сказал Дикуил. – Тем сей зверь и интересен. А также своим носом.
– Как бы я хотел его увидеть, – мечтательно промолвил Карл.
Глава восьмая Сад наслаждений
Есть ли на свете существо, способное точно определить, с какого именно мига своей жизни оно стало счастливым? Едва ли. Счастье приходит незаметно, наполняет наше существо легкой радостью ожидания чего-то прекрасного, а когда это прекрасное объявляется, мы и говорим: «С такого-то момента я стал счастливым».
Бывший Цоронго Дханин, а отныне Фихл Абьяд, чувствовал в себе то же самое смутное непонимание, как же так получилось, что он, еще недавно разнесчастнейщий слон на всем белом свете, вдруг снова обрел и душевный покой, и мир, и радость жизни, и любовь к проклятым двуногим – самым добрым и самым злым, самым простодушным и самым хитрющим, самым гадким, но и самым прекрасным, самым интересным существам в мире.
Основатель Багдада, в десять лет построивший одну из красивейших столиц мира, великий халиф Аль-Мансур ибн Абуль-Аббас отдал белому слону все подобающие ему почести, лично угостил его сладчайшими финиками и холодными сочными гуавами, велел украсить голову слона нарочно сшитой ради такого случая парчовой шапкой, на которой жемчугом была вышита сто пятая сура Корана[58], а спину белого исполина укрыл легкий ковер тончайшей работы, также испещренный цитатами из «Благой Книги», теми, в которых говорилось о райских блаженствах. В тот же день событие было отмечено грандиозным пиршеством, во время которого халиф объявил, что для слона, явившегося символом его великого могущества, он с завтрашнего дня приказывает начать строительство огромного сада, подобного тому, который ждет каждого благочестивого мусульманина после смерти. В эту минуту, когда Аль-Мансур объявлял свою волю, Фихл Абьяда вовсю угощали баклавой и кунафой – сладостями, столь невыносимо вкусными, что ошалевший от восторга слон сам едва не воспарил к своим длинноносым и ушастым гуриям. Запахи Читтагонга, доселе живущие в его сердечной памяти, тотчас понесли огромный урон. Где ты, где ты, родной Читтагонг? За дремучими лесами, за высокими горами, за бескрайней голой землей, которую нещадно пропекает горячее солнце! Да и был ли ты, Читтагонг-сон?
На другой день слона повели по улицам Багдада. Город оказался не такой уж большой, куда меньше, нежели араканская столица, но багдадцы не меньше, чем мьяммы, ликовали при виде царя слонов, не хуже пели, плясали и наигрывали на музыкальных инструментах. С утра Фихл Абьяда по настойчивой рекомендации Тонг Ая выкупали в тамариндовом отваре, и теперь, белее обычного, слон важно шествовал по багдадским улицам от дворца халифа к реке. Спустившись по илистому, вязкому берегу, ко всеобщему восторгу от души выкупался в Тигре, полив всех желающих из хобота, и весело протрубил раз пятнадцать. Лишь сам великий халиф не мог присутствовать при этом веселье. Болезнь вынудила его остаться во дворце. Болезнь, все больше овладевавшая его, в сущности, еще молодым организмом. Придворные хакимы разводили руками и не могли сказать ничего обнадеживающего. Опухоль росла с каждым днем, и Аль- Мансуру оставалось лишь радоваться, что он успел дожить до того дня, когда к нему в Багдад пришел белый слон, ибо звездочеты предсказывали: Фихл Абьяд принесет Аббасидам счастье, Багдаду – процветание, детям и внукам Аль-Мансура – славу и успех.
– Как там мой Фихл Абьяд? – спрашивал халиф у визиря.
– Он купается в Тигре, о повелитель, – ответствовал Яхья ибн-Хамид Бармакид. – Народ ликует. Все говорят, что сей слон – лучшее свидетельство вашего могущества.
– Это хорошо, – со вздохом радости закрывал глаза Аль-Мансур.
Зато все его сыновья и внуки, вся его родня была при слоне на берегу Тигра, а одиннадцатилетний внук Харун настолько осмелел, что забрался на спину к Фихл Абьяду и уже не слезал, несмотря на требования своих воспитателей. Его отец, Аль-Махди ибн Аль-Мансур, вольно или невольно ожидающий кончины своего отца и посему готовящийся к тому, чтобы сделаться великим халифом Багдада, не позволял себе участвовать непосредственно в купании Фихл Абьяда и наблюдал за происходящим со стороны. Его старший сын Хади стоял рядом и вовсю завидовал Харуну: «Да, ему можно, а мне нельзя!» Хади был всего- то на несколько лет старше Харуна, но уже должен был вести себя чинно, как подобает будущему наследнику престола.
Мокрый до нитки Харун так и не слез с Фихл Абьяда, и, когда Тонг Ай и двое багдадских погонщиков слонов вывели наконец Фихл Абьяда из вод Тигра, внук халифа до самого дворца ехал на белом слоне, возжигая все большую и большую зависть в своем старшем брате. И с этого дня между слоном и Харуном завязалась дружба. Мальчик запретил кому бы то ни было угощать слона баклавой и кунафой, которые тот любил до дрожи в коленях. К тому же, в отличие от Хади, Харун не был постоянно обременен различного рода уроками, ведь его же не готовили к тому, чтобы быть когда-нибудь халифом. Постепенно младший внук Аль-Мансура полностью завладел белым слоном. Тонг Ай, обучив местных слоноводов всем хитростям обращения с Фихл Абьядом, вскоре исчез навсегда из Багдада и отправился назад к своим мьяммам. Его место занял молодой слоновод по имени Аббас. Он был сыном одной из двоюродных сестер Аль-Мансура, а отца у него не было, хотя все ведь знали, что отцом незаконнорожденного бедняги был сам Аль- Мансур.
И вот со временем Аббас заменил белому слону и Тонг Ая, и Ньян Гана, а Харун – принца Аунг Рина. Сад, замысленный Аль-Мансуром, был достроен уже при Аль-Махди, ибо Аль-Мансур вскоре умер от своей неизлечимой болезни, а Аль-Махди вступил вместо него на престол. Сей дивный сад, огромный, тенистый и прохладный, был назван одним из эпитетов рая – Бустан аль-Хульд, то бишь – «сад вечных наслаждений». Разные птицы и звери были запущены сюда – фазаны и павлины, фламинго и лебеди, цапли и ибисы, олени и косули, антилопы и лани, разнообразные виды диких баранов и коз. А каких только деревьев, кустарников, трав и цветов не росло тут! Пять серых слонов халифа – три слонихи и два самца – пущены были свободно пастись по саду Бустан аль-Хульд. Здесь же поселился и белый бирманский слон Фихл Абьяд. И новая, багдадская, жизнь пришлась ему по вкусу.
