— Подайте ради Христа, помогите храму девяти Кизических мучеников.
Я вдруг остановился и вперил в монаха свой потерянный взгляд:
— Слушай, ты, судя по одеянию, батюшка. Вот, моя жена ушла от меня, понимаешь, не я ушел — она ушла. Забрала сыночка и ушла, — я покачнулся и вытянул руки, словно пытаясь поймать голубя, и, плаксиво насупившись, замолчал.
Монах остановился, деловито пощипал рыжую бороду и все с тем же озорным блеском в глазах ответил мне:
— Дурачок ты, ушла, и ладно, радоваться надо, а ты скорбишь. Эх, приятель, все это не от большого ума, скажу тебе, — он как-то любовно, будто признав во мне своего, похлопал меня по плечу и продолжил поучение: — Женщины, брат, несут зло. Я, к примеру, был тоже женат. Представляешь, читаю однажды на кухне акафист Матронушке, моя подбегает и давай меня пилить. Дескать, денег в доме нет, а я тут молитвословиями занимаюсь. Ну, подожди ты, не кощунствуй, говорю, дай, хоть акафист дочитаю. Нет, не унимается. Ладно, думаю, дочитываю акафист, собираю вещички и в путь. Теперь нас только двое — я и Бог, — монах заметил, что я разглядываю его ящик для пожертвований, и несколько смутился.
Я дал ему понять, что не заметил эту составляющую во взаимоотношениях его и Бога, и, взбодрившись, поблагодарил монаха:
—Спасибо, отец, наставил меня на путь истинный. Батюшка, ты полностью прав… Все они… Они…
—Да-да, ты меня правильно понял, главное, не отчаивайся, они этого не достойны. Как тебя звать- то? — чернец достал листок бумаги и приготовился записывать.
—Иван.
—Иоанн, вот что я тебе скажу, закажи себе сорокоуст, стоит всего пятьдесят рублей, и я, грешный, помяну тебя в своих молитвах.
Я выложил предназначенные на пиво деньги и робко спросил:
—А есть ли на белом свете место, где вообще их нет?
— Их?
—Да, их — женщин.
Тут монах как бы весь изменился, и озорной блеск в глазах превратился в благоговейный огонь. Он поправил полу своего залатанного подрясника и вытащил из кармана пакет. Пронзительно взглянув на меня, монах почти прошептал:
—Есть такое место, смотри сюда, — он раскрыл пакет, и я увидел фотографию красивого храма незнакомой архитектуры и в первый раз услышал это слово — Афон…
… Паром подплывал к очень красивому большому монастырю, я спросил у одного дьякона из Тамбова, с которым познакомился в Уранополи — «небесном» городе, где выписывают пропуск на Святую гору — как называется радующая взгляд дивная обитель. Оказалось, что это наш русский Свято-Пантелеимонов монастырь. Однако чудаковатый дьякон не очень-то его жаловал.
—Вот, брат, перед тобой так называемый русский монастырь, смотри и облизывайся.
—А почему так называемый?
—Да потому что хохлы его захватили.
—Хохлы? — я сделал по возможности понимающее лицо, хотя для меня это все было больше чем непонятно. На данном этапе каждый человек с бородой и хвостиком волос, да еще если в черном одеянии, мне казался почти святым. И вот даже в таком святилище, как Афон, существуют обыкновенные земные противоречия. Отец дьякон уже навязал мне себя в гиды-переводчики, и теперь я совершенно зависел от него. Сначала мы должны были высадиться в афонской пристани Дафни, затем посетить одного известного старца-грека, которому я хотел задать очень важный для меня вопрос.
С того знаменательного дня, когда я встретил бродячего монаха с медным ящиком, прошло целое лето. За это время я здорово изменился — стал ходить в храм, исповедоваться и причащаться. Казалось, что я не просто изменился, а стал другим человеком. Вместо выкуренной сигареты я начинал день с утренних молитв, отрастил бороду и выбросил телевизор. Пиво и даже просто пьющие люди вызывали во мне праведный гнев. Мои друзья постепенно отстали от меня и даже, как мне сказал один злой язык, в узком кругу смеялись надо мной, говоря, что я «чокнулся» и «ударился в Бога». Однажды мне позвонила жена, плакала в трубку, говорила, что сделала ошибку и хочет все исправить, но я остался непоколебим — просто выслушал ее и попросил развода. Сынишке должно было в ноябре исполниться три года, я любил его и регулярно перечислял деньги на его содержание, но встречаться с ним не хотел, то есть не то чтобы не хотел, просто старался подавить в себе любовь к семье ради высшего, нетленного начала.
Мой духовник из Данилова монастыря укреплял мое желание отречься от мира:
— Чадо, ближние становятся нашими врагами, если мы желаем работать только Господу.
Теперь я хотел стать подвижником. Прочитав немало книг о Святой горе, я представлял себе, как спрячусь в одну из этих горных пещер, где сотни лет страдальцы монахи несли свой крест молитвы за весь мир. Может статься, что и я стану одним из этих людей, воином Христовым, бьющимся с демонами в настоящем земном раю, превращающимся в ад во время духовных столкновений.
В своих мечтах я представлял себя сидящим на маленькой скамеечке, в рваном рубище, сосредоточенно молящимся сердечной Иисусовой молитвой. Вот слезы мои падают на земляной пол пещеры, который постепенно превращается в месиво; нетварный свет озаряет мое убогое жилище, превращая его в сияющий дворец благодати. В глубине души я думал, что старец, к которому мы идем, прозрит мое великое рвение и возьмет меня себе в ученики.
Дьякон с забавным именем Африкан и с не менее забавной куцей бородкой прервал мои возвышенные размышления:
— Ваня, все, приехали — это Дафни. Пошли скорее, что-нибудь перекусим.
Мы, наконец, встали на святую афонскую землю, и я увидел нечто среднее между восточным базаром и монастырем. Несколько магазинов предлагали свою религиозную продукцию, и я узнал от дьякона еще одну неприятную деталь, что их хозяева — албанцы.
Затащив меня в небольшое кафе, Африкан попросил меня купить две пиццы и бутылку вина. За столом отец дьякон налил мне стакан и, увидев мое нежелание употреблять алкоголь, состроил презрительную гримасу и настойчиво, даже гневно сказал:
— Надо чтить воскресный день, пей давай.
Пришлось согласиться, мне совсем не хотелось попасть в число нечестивцев. Выпив бокал превосходного сухого вина, я захмелел и осмелел настолько, что спросил моего собеседника:
— Отче, а почему у вас такое необычное имя?
Отец Африкан поморщился и тут же выпалил мне всю историю скороговоркой. Очевидно, этот вопрос он слышал уже не впервой, ответ знал почти наизусть:
— Понимаешь, мой игумен, еще там, в России, начитался духовной литературы и возомнил себя великим старцем, поэтому решил так посмирять братию. Одного назвал Смарагдом, меня вот Африканом, — дьякон грустно задумался и продолжил: — Хорошо, что Гадом не назвал, а ведь хотел, — он тяжело вздохнул, и лицо его опять приняло уже знакомое мне презрительное выражение. — А у самого-то нормальное имя — Херувим.
Я уже пожалел, что задал столь бестактный вопрос, было видно, что для моего гида имя — настоящий крест. Он печально и уже не предлагая мне допил вино и мечтательно закончил тему:
— Ничего, приму схиму, тогда возьму себе имя Афанасий, или еще мне нравится имя Неофит, в честь одного старца великого, — дьякон неожиданно развеселился и толкнул меня в плечо: — Тебе нравится имя Неофит?
Мы пообедали и еле успели на автобус, отправляющийся в столицу Святой горы — Кариес. Само название немного напоминало мне зубную боль, но Африкан объяснил мне, что греки произносят ее название как бы с мягким знаком — Карьес, а в русских справочниках она и вовсе звучит по-азиатски — Карея. Наш старец жил неподалеку от монастыря Кутлумуш, который находился на окраине Кариеса.
…Наконец, мы вышли на узкую тропинку, ведущую к келье старца; я сосредоточенно молчал и старался не обращать внимания на болтовню Африкана, который на этот раз роптал на румын, селящихся во всех расщелинах и вместо молитвы и безмолвия ходящих по святогорским «панигирам» — престольным праздникам. Сам же мой гид не считал себя обыкновенным бродягой и постоянно подчеркивал, что несет
