а выяснить телефон не составляет большой проблемы. Логично? Вполне. Да только все это — домыслы. Фантазии, похожие на правду, но могущие не иметь к правде ни малейшего отношения».
Огонек сигареты обжег ему пальцы. Максим встрепенулся и с удивлением увидел, что держит в руке крохотный огарок. Раздавив окурок в пепельнице, он посмотрел в окно. До дома оставалось две, максимум три минуты езды. Новый микрорайон, из тех, что принято называть «спальными».
«Волга» объехала вокруг все еще украшенной гирляндами и бумажными игрушками здоровой елки — той самой, возле которой вчера веселилась подгулявшая компания, — и покатила к новенькой четырнадцатиэтажной башне.
Максим вновь задумался. Что-то он упустил. Была еще какая-то мелочь, которой он не учел. Какая же именно?
«Волга» въехала во двор, разбрызгивая колесами мокрую снежную жижу, и притормозила у подъезда.
— Товарищ полковник, — напомнил о себе водитель, — я вам больше не понадоблюсь сегодня?
Максим отвлекся от мыслей, посмотрел на него и покачал головой:
— Нет, Паша, спасибо.
— Завтра как обычно?
— Да, подъезжай к восьми.
Он распахнул дверцу и начал выбираться из машины, с раздражением подумав о том, что дворники, видимо, в городе перевелись. Ботинок на треть погрузился в хлюпающую жижу.
И вдруг его осенило. Он не мог бы сказать точно, что именно заставило его задать шоферу простой, совершенно обыденный вопрос.
— Слушай, Павел, — прищурился Максим, — а ты домой часто пишешь?
Тот Пожал плечами:
— Да как сказать, товарищ полковник? Как время свободное выдастся.
— Ну, в среднем? — спросил Максим.
— Ну, раз-то в две недели точно. Иногда чаще. В армии писать особенно не о чем. Дни-то все похожи один на другой. Вы же знаете, — он усмехнулся. — У нас еще ничего, а вот в войсках, приятель мне написал, вообще скучища смертная. Их, срочников, там сейчас всего несколько человек. Остальные контрактники да офицеры. Пишет: ходят, хреном груши околачивают. Извините, товарищ полковник.
— Да нет, ничего. Ну а сам-то письма часто получаешь?
— Смотря от кого. — Солдат подумал, посмотрел на горящий над подъездом фонарь, затем, вспоминая, в боковое окошко и наконец сказал: — От родителей вот четыре дня назад получил. А Ленка, ну, это девушка моя, в последний раз письмо прислала недели две как. Ну, я, конечно, понимаю. У нее на гражданке, наверное, своих дел хватает.
— Но вообще часто пишут?
— Родители часто. Но знаете, сколько бы ни писали — много никогда не бывает.
— Понятно, — кивнул Максим. — Ну ладно, спасибо. Отдыхай.
— Значит, с утра к восьми? — на всякий случай переспросил тот.
— Да.
Максим повернулся, вошел в подъезд, нажал кнопку вызова лифта, продолжая обдумывать со всех сторон свою полуфантастическую версию.
«Раз солдат держат практически в полной изоляции, значит, письма они, может быть, и получают, а вот ответить не могут. То есть писать-то наверняка пишут, но письма эти, — Максим был уверен, — перехватываются и отправляются либо в костер, либо в мусорный бак — скорее всего в костер — и до родителей дойти не могут.
Что бы стал делать я, если бы от моего сына, скажем, в течение месяца не пришло бы ни одного письма? При том, что сейчас творится в армии — а об этом знают все, я бы наверняка для начала позвонил в военкомат и запросил сведения о своем ребенке. Разумеется, сведений этих мне никто не дал бы. Тут надо знать армейскую бюрократию. Тогда я поехал бы в ту часть, откуда получил последнее письмо.
Ну, допустим, — думал Максим, пока поднимался на свой этаж, — в части мне сказали бы, что моего сына там нет. Это однозначно. Человек, заваривший такую кашу, несомненно, позаботился о том, чтобы место, где служит солдат, ни в каких бумагах не фигурировало. То есть его вообще вроде бы не существует в природе. Пойдем дальше. Откуда-то же эти солдаты взялись? Кто-то куда-то их забирал? Значит, должны были предъявить документы, оформить листок перевода, снять с довольствия, поставить на довольствие… Ну и так далее и тому подобное.
Предположим, мне сообщают номер новой части, в которую переведен мой сын. В конце моих поисков выясняется, что этой части нет и никогда не было. Я, разумеется, поднимаю шум. В военкоматах же у нас народ известно какой. У них на все одна отговорка: «Мы не в курсе, обращайтесь к командованию части». И тогда я начинаю звонить во все двери. Иду в газеты, на телевидение, в Общество солдатских матерей, и прочее, и прочее. Короче говоря, начинаю гнать волну. Неужели человек, настолько предусмотрительный и настолько богатый и влиятельный, что смог собрать всех этих солдат под своим крылышком для осуществления каких-то пока непонятных замыслов, который смог за полдня достать отменные документы и организовать похищение трупа, не предусмотрел такой ерунды? Наверняка предусмотрел.
Так… Как же убедить родителей ничего не предпринимать? Что бы там ни говорили, а нет такой силы, которая сможет заставить мать спокойно дожидаться, пока ее ребенка привезут домой в цинковом гробу. Что же было сделано для того, чтобы родители даже не взволновались, когда от их сына не приходит писем?»
Максим попытался найти какой-нибудь подходящий вариант, но у него ничего не вышло. Не существовало такого варианта в природе. Родители есть родители. В этом Максим разбирался так же хорошо, как санитар Епифанов в техничках. И все-таки неизвестный некто такой вариант нашел.
Войдя в квартиру, он снял шинель и начал расшнуровывать ботинки. Ирина стояла, опершись плечом о косяк, скрестив руки на груди, и внимательно наблюдала за мужем. Максим молчал. Она молчала тоже. В воздухе пахло скандалом, причем уже созревшим и готовым разразиться с минуты на минуту.
Стянув ботинки, Максим поставил их на полку и, улыбнувшись, развел руками:
— Извини. Хотел пораньше, но дела задержали. Никак не вырваться было.
Ирина тряхнула головой:
— Когда ты был рядовым дознавателем, а я — обыкновенной двадцатилетней дурой, мне думалось: вот его повысят, дадут очередное звание, переведут в прокуроры, и станет он за столом бумажки перебирать и вовремя являться к ужину. А пахать за семерых будет новый молодой дознаватель, — голос ее звучал достаточно напряженно, но ровно, без срывов. — Времена изменились. Прошло десять лет…
— Тринадцать, — поправил Максим.
— Ну тринадцать, не имеет значения. И что же? Ты стал заместителем главного прокурора округа, получил огромные звезды на погоны, а я как была дурой, так дурой и осталась.
— Ирк, ну правда не мог. Мотался целый день. То в УВД, то в морг, то еще куда-нибудь.
— Но позвонить-то можно было, чтобы я не волновалась?
— Да что со мной случится-то? — искренне изумился Максим. — Я же на машине.
— Сегодня и на машине ездить небезопасно.
— Да, локоть о дверцу ушибить можно, — засмеялся он, и Ирина не выдержала, улыбнулась в ответ. — И потом, Ирк, всем известно: профессия военного прокурора — самая спокойная профессия в мире. После хлебопека. Самая большая опасность, подстерегающая военного прокурора, это заснуть на отчете у начальства.
— Я и смотрю, — хмыкнула жена, — ты все такой сонный ходишь.
С восторженным гыканьем в коридор вылетел трехлетний Серёжка и повис у Максима на шее. Тот засмеялся, подхватил сына под мышки и подбросил к потолку, поймал, подбросил еще раз, поймал, поставил на ноги.
— Здорово, папка! — серьезно заявил Сережка и протянул отцу руку.
— Здорово, мужик. — Максим тоже протянул сыну руку и пожал осторожно.
— Кушать будешь? — нарочито хитро, явно подражая кому-то из взрослых, поинтересовался сын. — Мама тебе уже два раза ужин грела.
