Львом закрылась дверь. При воспоминании об этом со временем ей становилось не по себе. Она только теперь начала осознавать, как близка была к последнему шагу в момент крайнего отчаяния. Она благодарила Высшие силы, которые удержали ее от шага в бездну, пропасть, забвение. Раз и навсегда она сказала себе, что в ее жизни есть важные дела, не совместимые с депрессией, хандрой, плохим расположением духа. А ее подруга умела помочь настроиться на нужную волну.
Вот почему Юлия всегда была рада приходу Нади. И даже излишнее проявление внимания с ее стороны, желание принимать участие во всех мелочах, не раздражало, а вызывало благодарную улыбку.
— Мне не безразлично, как ты выглядишь, Юлия Сергеевна, — не унималась Надя.
— Не требуй от меня невозможного, — сложив молитвенно руки, попросила Юлия. — Пусть мои волосы отрастают, а потом мы что-нибудь предпримем. Хорошо?
— Нет, ты должна думать о своем внешнем виде, дорогая.
— Я думаю, честное слово.
— Докажи. Я запишу тебя к лучшему мастеру в городе. Моя Анфиса в восторге от него, а ты ведь знаешь, как трудно угодить моей доченьке. Он самый лучший, несмотря на молодость. Ты же знаешь нынешнюю молодежь — она успевает набраться жизненного опыта и состариться к тридцати. Короче, решено! Ты себя не узнаешь, после того как он приведет твою голову в порядок, — Андреева довольно потирала руки. — Ты не откажешь мне, потому что скоро твой день рождения. Посещение парикмахера будет самой важной частью подарка, который я тебе преподнесу.
— Это уже шантаж! — капитулируя перед таким аргументом, Юлия покачала головой.
— Соглашайся.
— Ты пользуешься моим добрым расположением.
— Соглашайся.
— Завтра не могу, — сдалась Юлия.
— Хорошо, в воскресенье.
— Это же выходной.
— Но не для заведений такого уровня. Я запишу тебя на вторую половину дня, а в субботу вечером позвоню. Договорились?
— Договорились, попробуй с тобой не договориться.
— А теперь, если разрешишь, я покурю на твоей уютной кухне, — Надя знала, что Юлия не любит запаха табака, но для нее всегда делает исключение. Понимая, что после ее ухода подруга будет ходить по квартире с освежителем воздуха, Надя все же не могла удержаться от желания выкурить сигарету.
— Пойдем.
Юлия вошла на кухню и включила электрический чайник. Она собиралась заварить себе чашку ароматного чая, которым недавно угостил ее коллега. Это был настоящий китайский зеленый чай, который тот привез из Пекина. Юлия осторожно набирала ложечкой чай, поглядывая на жадно выпускающую дым подругу. — Чай, кофе?
— А завари-ка и мне этот чудо-напиток, о котором так много говорят последнее время, — ответила Надя.
— Лучше вашего кофе, поверь мне, — отрезая тонкие ломтики лимона, заметила Юлия.
— Чей это «ваш»? — скептически поджав губы, поинтересовалась Андреева, поправляя тщательно уложенные в форме ракушки волосы.
— Лева всегда говорил, что если бы он оказался перед воротами в рай, то первое, о чем бы попросил о чашке горячего кофе с сахаром, — тихо ответила Щеголева, не в силах убрать из голоса предательскую дрожь. — Знаешь, мне так неуютно в этой квартире. Я захожу в спальню и кабинет раз в неделю, чтобы убрать пыль, проветрить. Я физически не могу находиться там, где нет его. Теперь гостиная и кухня — места моего пребывания… Одиночество ужасно. Мне так не хватает его. Как же мне его не хватает…
Она услышала, как щелкнула клавиша чайника, оповещавшая, что он закипел, но продолжала неподвижно стоять спиной к подруге. Она сжимала веки, чтобы эти неведомо откуда взявшиеся слезы поскорее пробежали по щекам и остались незамеченными. Это была невыполнимая задача. Почувствовав состояние Юли, Надя неслышно подошла, положила руки ей на плечи. Осторожно сжала их, получив в ответ легкое похлопывание по руке, мол, все в порядке. Надя прижалась лбом к пахнущему шампунем затылку Юлии. Чайник давно остыл, а они стояли молча, боясь нарушить эту шаткую тишину, удерживающую все в равновесии.
— Ты права, — наконец произнесла Щеголева. — Мне нужно срочно изменить что-то в моей внешности. Слишком привычное лицо, лицо, которое разлюбили. Говорят, что парикмахеры умеют творить чудеса. Есть шанс проверить. Я уже жду встречи с волшебником.
Дмитрий Рогозин давно не нуждался в рекламе. Уже несколько лет он считался одним из самых модных стилистов столицы. В число его клиентов теперь входили богатые, влиятельные, известные люди. Запись к нему велась на месяц вперед, так что о занятости Рогозин мог не беспокоиться. Он достиг того уровня, когда его работа приобрела почти культовый характер. Его салон парикмахерских услуг был самым дорогим, самым желанным для тех, кто хотел выглядеть стильно, небрежно обмолвившись, что побывал у самого Рогозина. Слава о нем разнеслась за пределы родного города, что было закономерно: юноша не один год упорно шел к своей цели, преодолевая трудности и непонимание.
Были времена, когда он жадно хватался за любую работу, набирая заказы, набивая руку. Тогда никто не воспринимал его всерьез, но юноша не сдавался и упорно работал. В парикмахерской, где он оказался после окончания курсов, скептически поглядывали на двадцатилетнего парня с невероятно уложенными длинными каштановыми волосами, сережкой в левом ухе, не выносившего запаха табака. Он отслужил в армии, а вернувшись, не медля ни дня, стал приближать к исполнению свою мечту. Он два года взращивал ее, трепетно охраняя ото всех — Дима окончательно и бесповоротно решил стать парикмахером. Юноша не напрасно боялся непонимания. Он пережил град насмешек со стороны отца, схватившегося за голову, когда сын рассказал о своих планах.
— Как я буду смотреть в глаза знакомым? Мой сын — цирюльник! Что у тебя случилось с мозгами за два года? — не глядя на сына, кричал Рогозин- старший. — Армия делает из пацанов мужчин, а тебя превратила в идиота! Только через мой труп!
Все обошлось без крайностей. Отец смирился, не переставая при этом отпускать неприятные шуточки в адрес сына. Мать молчаливо приняла позицию Димы. Мать поддерживала его всегда и во всем, этот раз не стал исключением. Она приходила к нему по вечерам, садилась на край кровати и гладила его шелковистые каштановые кудри.
— У тебя есть только один выход, — однажды сказала она, и эти слова Дима запомнил навсегда: — Стать лучшим. Тогда отец поймет, что неправ, и смягчится. Он хочет гордиться тобой, не представляя, что это можно делать, имея сына с такой профессией.
— Я стану лучшим, мам, — убежденно сказал Дмитрий. — Не только для него, а и для тебя. Ты хоть веришь в меня?
— Конечно, Митенька.
Ему так нравилось, когда мать нежно обращалась к нему, целуя в щеку или макушку. От нее всегда пахло духами. Тонкий аромат апельсина и какой-то пряности, названия которой он не знал. Дима запомнил этот запах на всю жизнь. Он преследовал его, вызывал слезы и спазм в горле. А в больнице, куда мама неожиданно попала, этот запах безнадежно смешался с тяжелым больничным. Он был всюду, забираясь в нос, горло, впитываясь одеждой. И даже после выхода на улицу, не сразу исчезал, оставляя состояние тревоги.
Болезнь матери наверняка началась давно, но решила нанести сокрушающий удар накануне поездки Димы на первый для него международный конкурс парикмахерского искусства. К этому моменту на талантливого молодого человека успели обратить внимание. Манера его работы и качество завораживали, привлекая все новых клиентов. Дима собрал вещи, предвкушая состояние легкого, приятного возбуждения от духа соревнования, когда мать забрали в больницу. Вернувшись после последнего перед отъездом рабочего дня домой, он застал отца за бутылкой водки. Обычно за ним такого не водилось, поэтому Дима сразу понял: что-то случилось.
— Маме делают операцию, шансов мало, — глухо сказал отец, и Дима, не раздеваясь, помчался в больницу.
Он никогда не забудет ее бледного, слившегося с цветом белоснежной наволочки лица после операции. Он хотел, чтобы мама увидела его, когда придет в себя после наркоза. Ему казалось, что от этого ей должно стать легче. Дмитрий поверить не мог, что она не встанет с постели, не вернется домой. Это казалось ужасным, кошмарным сном, в котором ему предстояло провести несколько дней и ночей. Дима понимал, что конец может наступить в любую минуту, и бессильно наблюдал за агонией. Он был с ней рядом, когда она умерла. Увидев, что она перестала дышать, он стал перед кроватью на колени. Он просил прощение за всю боль, которую осознанно и бессознательно причинил ей. А еще за то, что не успел при ее жизни стать лучшим. Теперь это обещание приобретало новый смысл. Сжимая безжизненную руку матери, Дима шептал слова, которые никто не слышал.
Из его глаз не пролилось ни слезинки ни в этот миг, ни после. Он не мог понять, почему ему отказано в такой облегчающей во все времена милости — слезах. Казалось, он безучастно наблюдает за происходящим или вовсе не понимает, что происходит. Глаза его оставались сухими и на кладбище. Первые комья земли, ударившись о крышку гроба, разлетелись на множество мелких комочков, и только тогда он рванулся к свежевырытой могиле. Чьи-то сильные руки схватили его и удержали, хотя он ничего глупого не собирался делать. Он просто хотел удостовериться в том, что крышка гроба закрыта достаточно крепко. Дима боялся, что на ее застывшее, но почему-то помолодевшее лицо попадет земля. Отец удивленно поднял брови, услышав от него об этих опасениях, и вернувшись домой, попросил его выпить две маленькие таблетки. Дима послушно выпил и вскоре впал в забытье. Он не сидел за поминальным столом, потому что сразу отказался от этого — он всегда возмущался этим обычаем, называя его варварским. Диме казалось, что к концу подобных мероприятий не многие помнили, по какому поводу собрались.
Наутро он с отцом и еще несколько близких друзей и родственников отвезли на могилу завтрак. Дима смотрел, как на коричневом холмике расстилают салфетку и на ней появляется стопка водки, пирожки, кусочки колбасы и сыра. Он окинул взглядом присутствующих, не заметив на их лицах ничего необычного. Привычные движения, словно заученный текст, который говорят автоматически, не вкладывая в него ничего от души. Казалось, этот ритуал больше нужен им самим, а не усопшей: еще одна возможность поговорить с надрывом, выпить, плеснув остатки на могилу. Дима мечтал остаться с матерью один на один, но не прогонять же было всех. Недовольство на его лице не укрылось от внимательного взгляда отца. Он наблюдал за сыном, тревожно всматриваясь в его потемневшие глаза, наблюдая за его замедленными движениями.
— Выпей, сынок, — впервые отец протягивал ему рюмку, содержимое которой, налитое до краев, чуть не выплескивалось на его дрожащую руку.
Дима молча сделал большой глоток и почувствовал обжигающую волну внутри. Голова тут же закружилась, но от протянутого бутерброда он отказался. Потом повернулся и пошел к микроавтобусу, привезшему их на кладбище. Он не мог ни с кем общаться, не хотел никого видеть. Даже на отца в душе появилась какая-то, по сути, беспричинная обида. Словно он был виновен в том, что произошло с матерью. С ее уходом трещина в отношениях Димы и отца разрасталась и достигла критического состояния примерно через два месяца. В очередной раз собрались те, кто хотел почтить память безвременно ушедшей молодой женщины. Кто-то сказал за столом, что теперь ее душа точно на пути в рай. Мистика сорока дней, после которых скитание заблудших душ заканчивается и предстоит путь в
