Миссия Винниченко — во главе делегации Центральной рады, направленной в Петроград, чтобы договориться с Временным правительством, — не дала никаких результатов. Керенский придержал делегатов в приемной три дня, а потом… отказался их принять. Не помогли и телефонные звонки по личному аппарату Керенского, когда по просьбе одного из старых киевских коллег Керенскому звонили его партийные товарищи из Петроградского совета.
На этот раз Винниченко не морщился и не предавался самобичеванию, когда широко распахнулись ворота Софии и оттуда появились архиерей, попы и дьяконы со всем причтом. С этим он уже решил примириться. Что поделаешь? Ведь надо строить государство! Надо поднимать нацию, — вот и приходится приспособляться и потакать исконным обычаям всех ее слоев: верующих в бога необходимо обратить к вере в государственность.
Только в тот раз под конец молебна ударили в колокола на Софии и в Михайловском монастыре. А теперь — вслед за Софией и Михаилом — зазвонили во всех киевских церквах: на Куреневке, Шулявке, Соломенке… Отозвался всеми своими древними церквами Подол, бухнул, наконец, и тысячепудовый колокол в лавре на Печерске.
Весь христолюбивый Киев служил в этот час молебны “о ниспослании и даровании благоденствия и мирного жития” автономной украинской державе, опекаемой ее первым правительством — Генеральном секретариатом и Центральной радой.
На шпиле Думы, рядом с красным флагом, взвился второй — желто-голубой…
Аэропланы завершили третий — приветственный и прощальный — круг над Киевом и взяли курс на зюйд-вест.
Пропеллер запел пронзительнее и тоньше. Ветер зашумел между брезентовых полотнищ “Мориса Фармана”, воздух, точно струя воды, бил в лицо в открытой гондоле биплана.
Киев остался позади. За зубчатой лентой приднепровских лесов, россыпью выкатываясь из-за горизонта, побежали под шасси аэроплана узкие полоски и заплатки крестьянских наделов. Потом поплыли навстречу широкие, необозримые даже с высоты нивы, пары и сенокосы на латифундиях земельных магнатов: графини Браницкой, графини Куракиной, графа Потоцкого, графа Шембека, господ Терещенко, Григоренко, Родзянко…
Хлеба уже желтели на полях, на сенокосах копошились люди — подходила к концу косовица.
Рядом с Королевичем, на заднем сиденье гондолы, прикорнул его напарник-пилот, поручик Ростислав Драгомирецкий.
Странная и сложили штука жизнь! Вот они двое — пилот и авиатехник — связаны между собой смертными узами: вместе идти в бой, вместе побеждать, вместе погибнуть, если придется врезаться с высоты в землю или вспыхнуть в небе факелом и сгореть вместе, смешав свой прах. Но думы и сердца у них — врозь.
Королевич возвращался на фронт с наказом военной организации большевиков: поднимать солдат против войны, а над окопами противника сбрасывать листовки с призывом к немецким и австрийским солдатам — повернуть штыки против своих генералов.
Не мелочами личного обихода был полон солдатский вещевой мешок Королевича, но листовками, отпечатанными в большевистской типографии на Думской площади.
А поручик Драгомирецкий должен был низвергать на головы австрийских и немецких солдат бомбы и гранаты.
За Бердичевом ландшафт изменился. Вместо перелесков и болотистых низин Житомирщины плыла навстречу живописная Подолия, с ее волнистым рельефом, широкими плесами прудов и веселыми грабовыми рощами.
Но переменился не только ландшафт. По дорогам на Шепетовку, Хмельник и Винницу бесконечной чередою двигались, длиннейшие обозы. Волы в ярмах медленно катили арбы, нагруженные тюками прессованного сена, — корм армейским лошадям. Их то и дело обгоняли военные тачанки с патронами и снарядами. За быстрыми тачанками катили возы запряженные крестьянскими клячами. На возах тесно, впритык, сидели мужики, свесив ноги за грядки, — точно собрались в луга, на косовицу. Только меж колен держали они не рукояти кос, а длинные черные ружья. Это были не современные винтовки: а старинные берданки времен последней турецкой войны — винтовок для армии не хватало. Да и не армия это была. Это были “ополченцы”, дядьки по пятому десятку — в домотканых холщовых штанах, в свитках или сермягах, а на соломенных брылях или бараньих шапках виднелись у них вместо кокарды крестик. Их так и прозвали — “крестики”.
Керенский готовил генеральное наступление, и принять участие в нем должен был каждый, кто мог держать в руках оружие.
Стрелять из ружей мужики не умели, а кто и умел — разучился, так как в последний раз стрелял под Мукденом или Ляояном в Маньчжурии.
То и дело позади ополченских возов слышался сатанинский вой — лошади шарахались, подводы опрокидывались в канавы — и, наводя страх на всех и вся, обдавая вонючим дымом и гарью, мчались машины без лошадей: “анафемобили” и “чертоциклетки”. Они поднимали тучи пыли до самых небес, и вдогонку летело за ними ржание перепуганных лошадей, брань возниц, проклятья мужиков. Это торопились из штаба фронта в Житомире — в штабы армий и корпусов — автомобили командования и мотоциклеты курьеров За Проскуровом обозов двигалось меньше, зато воинскими частями на марше — и конными и пешими — были забиты все пути.
Керенский задумал наступление на широком фронте, но начаться оно должно было именно на этом участке. Первому эшелону пехоты предстояло прорвать линию вражеских позиций от Тарнополя на Обертын; тогда и прорыв ринутся второй и третий эшелоны — на Калуш. А затем вслед за пехотой пройдут на рысях конные корпуса: нанести удар с юга и захлестнуть петлей Львов.
Такой стратегический маневр на этом же отрезке фронта был осуществлен и четырнадцатом году, затем еще раз — в пятнадцатой, потом, и третий раз, — в шестнадцатом.
За Тарнополем аэропланы поднялись выше — и сразу стала видна линия фронта.
Только была эта линия не тоненькая и изящная, как вычерчивают ее на карте, а широкая и уродливая — еще шире и еще уродливее, тем когда смотришь на нее с земли.
Линия фронта походила на вспаханное поле, истерзанное, исполосованное рядами окопов, изрытое снарядами: дона выжженной, разоренной, опоганенной земли, которую мировая катастрофа точно вывернула наизнанку.
Эта страшная и отвратительная полоса проходила через луга, горы, леса и поселки, но на ней не пасся скот, не жили и люди. Люди, закопавшиеся в глину и песок, пришли сюда не жить, а умирать… Будто выделили гигантский участок под новое кладбище сразу на миллион могил и покойники собрались заблаговременно, живьем, чтоб, упаси боже, не проворонить назначенный час смерти.
Небо над фронтом тоже было не такое, как везде. Над полосой оскверненной земли то там, то тут вспыхивали маленькие округлые облачка — розовые, зеленоватые. Они возникали внезапно, клубились, вихрились и распухали, потом словно застывали на миг, замирали в небе неподвижно, начинали редеть, блекнуть — и исчезали. Это были разрывы шрапнели: розовые — австрийской, зеленоватые — русской. Железной дробью, а не дерном засевалась здесь земля, вспаханная не плугом, но осколками снарядов.
Аэропланы снова пошли вниз и уменьшили скорость, пропеллеры замелькали перед глазами, как колесные спицы.
Это было как раз вовремя. Даже здесь, на высоте, почувствовалось, как воздух вдруг содрогнулся и крылья машины качнуло, словно на волнах. Даже сквозь завывания мотора стало слышно, как ударил гром и раскатился тяжелыми перекатами. Гром накатывался сзади, будто бил в хвост. И одновременно впереди — за перепаханной полосой позиций, там, где бежали полоски вражеских траншей — густо, почти вплотную друг к другу, налетели в небо и встали фонтаны дыма. Тяжелая артиллерии накрыла вражеские позиции одним залпом, вторым, третьим…
— Артиллерийская подготовка в наступлению началась! — крикнул Королевич, наклоняясь к напарнику-пилоту.
Но поручик Ростислав Драгомирецкий мирно спал.
