А в Киеве в эту минуту самое значительное событие происходило подле блокпоста перед Постом- Волынским.
Отзвонили колокола в церквах, смолкли и хоры на клиросах, закончилось пышное празднество перед Софией.
Второй, созданной Центральной радой полк имени гетмана Полуботько принес боевую присягу, и архиерей покропил воинов святой водой.
После этого полк церемониальным маршем зашагал по Владимирской. Гимназистки махали ему с тротуаров желто-голубыми флажками, а гимназисты пели: “Гей, чи пан, чи пропав — двічі не вмирати, гей, нумо, хлопці, до зброї!” На перекрестке у оперного театра первый батальон свернул направо, второй и третий — налево. Второй и третий батальоны продефилировали по Фундуклеевской; на Думской площади отсалютовали желто-голубому — отныне государственному — флагу, а затем повернули в казармы, на Сырец.
А первый батальон двинулся на вокзал.
Он должен был погрузиться в вагоны и выехать на фронт. Второй и третий отбывали завтра и послезавтра.
Поскольку это была первая, специально созданная национальная, не просто украинизированная воинская часть, отправлявшаяся на фронт, чтоб принять участие в “наступлении свободы”, — решено было проводить ее с подобающей помпой: с пассажирского вокзала, с оркестром, с речами и пачками махорки в подарок.
В проводах батальона полуботьковцев приняли личное участие Грушевский, Винниченко и Петлюра.
Свое напутственное слово Грушевский закончил так:
— Слава неньке Украине! Сложим головы за нашу волю! Бог да хранит тебя, славное украинское лыцарство!
Провожающие прокричали “слава!”. Оркестр сыграл “Ще не вмерла!”. Паровоз свистнул, и поезд тронулся.
Но через три километра, у блокпоста, семафор вдруг оказался закрытым. Здесь был первый разъезд на запад и на восток: на фронт и в тыл.
Паровоз дал длинный гудок — он просил выхода на главную.
Семафор открылся, и паровоз дал короткий гудок: вперед! Но поезд не двинулся. Двинулся один паровоз.
Бригада сцепщиков — пока эшелон стоял у семафора — отцепила паровоз от состава, и, оглашая окрестности чистыми свистками, на большой скорости, но один, резервом, паровой застучал по стрелкам: на восток, в тыл.
Это был первый боевой акт киевских железнодорожников-большевиков.
Из солдатских теплушек раздались голоса:
— Приехали! Вот тебе и фронт!.. Отвоевались!.. Хватит!..
Казаки стали выскакивать на вагонов…
Грушевскому, Винниченко и Петлюре не удалось, как это было задумано, сразу же после торжественных проводов полуботьковцев уехать в Центральную раду, где их ожидал пышный банкет.
Прямо с вокзала они помчались на Караваевские дачи.
Машина “сестровоз” “рено” остановилась над самым откосом у блокпоста.
Картина, открывшаяся их взорам, резко отличалась от патетическим приводов на вокзале.
Меж двух высоких откосов в глубокой траншее, прорезанной для железной дороги в холме, стоял состав без паровоза. Солдаты расположились в придорожных канавах, в холодке сидели на корточкам по тенистым склонам, толпились небольшими кучками на полотне. Кто сладко дремал, прикрыв лицо фуражкой, кто курил дареную махорку, сплевывая сквозь зубы, кто мирно калякал. Звенела и негромкая песня: “На вгороді верба рясна, там стояла дівка красна”.
Растерянный, смущенный командир батальона вытянулся перед высоким начальством, рука его, поднятая к козырьку, дрожала.
Разговор состоялся такой.
Грушевский. Черт! Дьявол! Я думаю, им надо что-нибудь сказать?
Винниченко. Очевидно… Конечно, им надо что-нибудь сказать.
Петлюра. Надо произнести зажигательную речь!
Тут все трое примолкли.
— Владимир Кириллович! — заговорил после паузы Грушевский, обращаясь к Винниченко. — Скажите же, пожалуйста, что-нибудь такое…
Винниченко пожал плечами:
— Почему, собственно, я?
— Поточу что я уже только что говорил! — вспыхнул Грушевский.
— Вот и продолжайте!
— Но почему опять — я?
— Потому, что вы — председатель Центральной рады.
— А вы — председатель Генерального секретариата.
— Генеральный секретариат еще не приступал к исполнению своих обязанностей. Правительство только что сформировано… К тому же я — по гражданской части. Пускай уж говорит Симон Васильевич, как секретарь по военным делам…
Петлюра прошипел:
— Укреплять национальное сознание — ваша прерогатива! Вы — вожаки нации! Мое дело — нести казаков в бой!
— Вот и ведите! — посоветовал Винниченко — Ведите прямо в бой. А я — вам это хорошо известно — пораженец еще с девятьсот четырнадцатого года, и если примкнул к идее оборончества, которую вы так горячо отстаивали — тоже с четырнадцатого года, — то сделал это только во имя общих интересов возрождения нации. Ведите: вы — полководец, а я — человек штатский и… пацифист…
— Отлично! — Петлюра с ненавистью взглянул на Винниченко, и от гнева глаза, его из голубых стали серыми, как оловянные пуговки. — Я поведу! Я им сейчас скажу! Но за последствия не отвечаю! Если они схватят винтовки и перестреляют нас к чертям собачьим, отвечать будете вы!
— Ладно! — согласился Винниченко. — Если нас перестреляют, то на Страшном суде отвечу я.
— Ваши шутки неуместны и гнусны! — вспылил Грушевский, — Вы здесь не свои похабные романы мазюкаете, вы — на высоком государственном посту!
Винниченко смерил взглядом расстояние — от кручи, где он стоял, до колеи: саженей десять.
— М-да, — пробормотал он, снова не в силах удержаться от меланхолической иронии, — наш государственный пост сейчас действительно так высок, что, свалившись, мы и костей не соберем…
Грушевский чуть не задохнулся.
— Вы!.. Вы… Ваш показной юмор — юмор висельника!
— Нет! — парировал Винниченко, хотя юмор его и в самом деле был юмором висельника. — Просто, будучи человеком штатским, но несколько осведомленным в военном деле, я знаю то, чего не знает пан генеральный секретарь по военным делам: ружья у казаков на заряжены, так как бовой комплект выдается только на позициях перед боем.
Петлюра зарычал:
— Полковник! Постройте ваш полк!
Командир батальона встрепенулся, услышав наконец начальнический голос, но тут же увял.
— Да они… не послушаются, пан секретарь…
— Я отправлю вас на гауптвахту! — заорал Петлюра. — Я разжалую нас в рядовые казаки!
Теперь не оставалось сомнений, что это в самом деле начальство. Петлюра осанисто откинул голову, сунул палец за борт френча и решительно ступил на край обрыва.
— Казаки, смирно! — выкрикнул он так, что его могли услышать у Жулян.
Начальнический окрик, магически подействовал на солдат, приученный именно к начальническим окрикам. Спящие мигам проснулись, курильщики затоптали окурки.
