И все головы обратились туда, откуда донесся начальнический голос.
Наверху, на фоне синего полуденного неба, солдаты увидели человека во френче с заложенной на борт рукой.
— Братцы! — крикнул кто-то. — Гляди: сам Керенский!
Солдатская толпа зашевелилась: Керенского, вождя русской революции приходилось видеть немногим, а поглядеть было каждому, любопытно.
— Да нет же! — отозвался другой. — То не Керенский. То ж Петлюра, с войскового съезда, который по военным делам.
— Лыцари неньки Украины! — истошным голосом завопил Петлюра. — Славные воины национального войска! Храбрые украинские казаки!..
И, не дав солдатам опомниться, Петлюра начал речь.
Это была со всех точек зрения превосходная речь: громко произнесенная, уснащенная самыми патетическими словами и недолгая. Петлюра давно понаторел в ораторском искусстве. Речь его состояла из десятка фраз. О вечной страдалице Украине. О необходимости бороться за освобождение нации. О том, что победить можно только с оружием в руках… Десятой фразой был призыв к казакам — садиться в вагоны и отправляться на фронт, чтобы на славном поле боя завоевать свободу неньке Украине.
Умолкнув, Петлюра снова сунул руку за борт френча, так как в противоположность Керенскому во время речи он не скупился на жесты, а размахивал руками во все стороны.
И сразу же снизу долетел возглас:
— А мы будем защищать неньку Украину здесь, в Киеве!
Вслед за чтим возгласом густо посыпалось обычное солдатское: “Пускай генералы повоюют!”, “Катитесь на фронт сами, а мы тут за вас посидим!”, “Колокол в церковь сзывает, а сам в ней не бывает!”…
Однако Петлюра сумел перекричать всех:
— Стыдно, казаки! Позор! У вас же на воротниках национальные нашивки — желто-голубые петлицы!
Эти слова испортили все окончательно: Петлюра умел ораторствовать, но не дискутировать.
Дерзкий молодой голос, прирезав общий шум, отозвался:
— А нам бы к этим петличкам еще гимнастерки да штаны! Глядите, какими голодранцами воевать посылаете! Где наши обещанные шаровары и жупаны?!
К первому голосу присоединились десятки других. Они поминали солдатские горести и невзгоды: и тухлый борщ, и рваные сапоги, и отсутствие в каше сала, положенного от казны, но украденного интендантами.
Петлюра скрипнул зубами:
— Поставить бы здесь по пулемету с каждой стороны — ни один человек не вышел бы из этой траншеи!..
Такова была, пожалуй, первая стратегическая идея, родившаяся в голове начинающего полководца.
Но тут его схватил за руку Грушевский:
— Смотрите! Они лезут сюда! И у них — ножи за голенищами!
Действительно, по склону карабкались вверх несколько солдат. Но они были безоружны: за голенищами торчали всего-навсего ложки — первейшее и неразлучное оружие солдата. И намерения у них был отнюдь не воинственные.
Взобравшись на юру, делегаты утерли пот, и молодой вольноопределяющийся с высоким лбом, горячими глазами и курчавой бородкой изложил от имени батальона требования солдат.
Требования были следующий: выдать полную норму хлеба, приварок также погрузить в эшелон, обуть в сапоги всех разутых. После удовлетворения всех требований полуботьковцы давали согласие вернуться к обсуждению основного вопроса: ехать ли на фронт, или здесь же, в Киеве, доживаться мира без аннексий и контрибуций.
— Ваша фамилия? — заорал Петлюра на парламентера, хотя вопрос этот был ни к чему: после вчерашней беседы по поводу возвращения 180-му пехотному петроградскому полку украденного резерва он запомнил этого юношу на всю жизнь. — Как вы сюда попали? Вы — большевик!..
— А в чем дело? — иронически поинтересовался вольноопределяющийся. — Зачем солдату фамилия, если на Страшный суд его все равно вызовут только по имени, полученному при святом крещении?
Петлюра смерил взглядом Юрия Коцюбинского с ног до головы, резко повернулся и зашагал к автомобилю.
— Куда же вы, пан Петлюра? — кинулся за ним Грушевский. — Ведь совершенно необходимо, чтобы они поехали на фронт! Наши взаимоотношения с Временным правительством можно будет нормализовать только в том случае, если…
— Они поедут! — гаркнул Петлюра. — Будьте спокойны, они туда поедут! — зловеще повторил он.
Петлюра сел в машину. Грушевский плюхнулся на сиденье рядом с ним.
— Поедут? — в голосе Грушевского зазвенела надежда. — Как же ты это сделаете? Вы же видите, какой народ!.. — Всю жизнь он писал историю своего парода, написал одиннадцать томов, но вблизи увидел его впервые.
— Не дам им хлеба! — прорычал Петлюра. — Совсем! Пускай подыхают с голоду или едут на фронт.
Он хлопнул дверцей. Винниченко уселся рядом с шофером. Машина тронулась. Командир батальона остался стоять с рукой у козырька.
— Но ведь… — опять заволновался Грушевский, — они взбунтуются еще пуще. Они даже могут восстать!.. — История свидетельствовала, что в ответ на притеснения и обиды украинский народ всегда восставал.
— Тогда мы их разоружим!
— Мы?! — ужаснувшись, переспросил Грушевский,
— Не мы с вами, конечно! Я прикажу моим богдановцам!
— А если и богдановцы… взбунтуются?
Петлюра даже подскочил на сиденье.
— Тогда и полуботьковцев и богданонцев разоружат другие: в Киевском гарнизоне двадцать тысяч штыков! Кирасиры, донцы, юнкера…
— Но, — заметил Винниченко не оборачиваясь, — кирасиры, донцы, юнкера — это войска, верные Временному правительству…
— С тем большей охотой они усмирят наших лыцарей, — огрызнулся Петлюра.
— Фи! — бросил Винниченко через плечо. — Где ваше национальное сознание, пан Петлюра?
— А почему вы не воспитали национального сознания хотя бы у сына вашего коллеги по украинской литературе? — взвизгнул Петлюра так, что шофер с перепуга затормозил и все чуть не вылетели из машины.
Автомобиль мчался по Брест-Литовскому шоссе.
— Вперед! Скорей? — закричал Петлюра.
В самом деле, надо было спешить, чтобы успеть блокировать первый батальон, пока он не соединился со вторым и третьим. Надо было плюнуть на богдановцев и обратиться поскорее к полковнику Оберучеву: просить кирасиров, донцов, юнкеров, черта, дьявола только бы укротить непокорное лыцарство…
Однако и полуботьковцы не дремали. Это были старые, обстрелянные за три рода войны солдаты. Они знали: пришла беда — надо держаться вместе. Мигом построившись, они двинулись через Борщаговку за хутор Грушки и на Сырец, где стояли второй и третий батальоны. Один батальон — сила, а полк — сильнее.
Юрий Коцюбинский тоже стал было в шеренгу, но с одобрения всего батальона его вытолкали прочь. Батальон решил: вольноперу Коцюбинскому скрыться в неизвестном направлении.
Командир батальона потоптался ни блокпосте, позвонил туда-сюда — никто ему ничего посоветовать
