именьицем… — поспешил он поправиться, так как не был еще осведомлен, как, впрочем, и все остальные люди на земле, каковы позиции Центральной рады относительно имущественного состояния, а потому и не знал: хорошо или плохо быть при Центральной раде владельцем имения?
Промотанное имение баронов Нольде точно находилось на Украине. И украинская кровь в его жилах тоже могла течь, ибо мамаша Нольде питала особое пристрастие к своим форейторам и жокеям.
И тут гениальная мысль, “шевеление” которой он почувствовал еще за кофе, вспыхнула наконец фейерверком в мозгу барона.
В самом деле, почему бы ему не украинизироваться?
Ведь завтра надо возвращаться на фронт, под пули, в неизвестность, к скуке и опасностям окопной жизни. А здесь, в тылу, — ежедневная горячая ванна, “Шато”, “железка”, шансонетки — шик! Блеск! Фантасмагория! Да еще эта пикантная цыпочка в австрийском мундире, этакая соблазнительная центральная радочка! Фу-ты черт! Какие могу быть сомнения? Раз неведомо откуда свалилось какое-то новое государство — значит, у него непременно будет и армия, а будет армия — будут и всякие тыловые штабы!
И поручик Нольде — миф, блеф, фантасмагория! — кинулся в омут вниз головой.
— О моя очаровательница! — прошептал он на самом высоком регистре патетики, поглядывая, как рука панны Софии выписывает на бланке какие-то цифры, очевидно его суточные и прогонные. — Я солгал, назвав вас сестрой. Не чувства брата — нет! — родились в моей израненной груди, едва я увидел вашу несравненную и неповторимую красоту…
Панна София слегка покраснела и опустила глаза.
— Ах, оставьте! — сурово сказала она.
— Моя волшебница! — воскликнул Нольде, одолеваемый двуединым чувством: нежеланием ехать на фронт я жаждой остаться в тылу. — Пшепрашам, але днес я нигде не… того-этого, как его, нгде не пйде! Позаяк[33] я вас, чаровница, как бога, кохам!
Нольде был уверен, что уже заговорил по-украински. Ему казалось, что стоит лишь надергать слов из нескольких языков, искалечить их, свалить в кучу — и получится еще один язык, совершенно особый, быть может, даже и украинский.
— Любовь с первого взгляда! — воскликнул он. — Коханье… милосць… Цлам рнчки![34]
Но приятную беседу прервал телефонный звонок.
Панна София сняла трубку, и лицо ее побледнело. Командир первого батальона полуботькоцев извещал с Караваевских дач, что казаки отказались ехать на фронт, а паны Грушевский, Винниченко и Петлюра во всю прыть мчатся в Центральную раду.
— Что случилось, мои волшебница? — полюбопытствовал барон Нольде. — О! — беспечно махнул он рукой, получив информацию. — Пусть это не тревожит мою чаровницу! У нас на фронте такие вещи происходят каждый день. В Ксом капонире, вероятно, еще много места. Если в Киеве найдется хотя бы три батальона каких-нибудь других солдат, инцидент будет ликвидирован за полчаса… Но чтобы предотвратить подобные инциденты, а будущем, вновь созданное государство должно прежде всего организовать контрразведку. Если жизнь моя может пригодиться Центральной раде, охотно отдаю ее в ваши прелестные ручки!
— То правда?
В эту минуту у подъезда зафыркала машина и в кабинет пулей влетел Петлюра, за ним Грушевский и, наконец, с обиженным видом вошел Винниченко: было все же досадно, что инициативу ликвидации бунта взял на себя Петлюра.
— Пан генеральный секретарь! — доложила секретарша. — С фронта прибыл и отдал себя под высокую руку Центральной рады выдающийся специалист по контрразведке и борьбе против бунтовщиков.
Нольде вскочил со стула и отрекомендовался, вытянувшись “смирно”:
— Поручик барон Нольде к нашим услугам!
— А! — Петлюра оглядел стоявшего перед ним офицера с головы до ног.
Контрразведка — верно! Как же это ему до сих пор не пришло в голову? Барон? Тоже, кстати, Во- первых, очень приятно, что и украинская нация имеет своих баронов. Во-вторых, ему, Петлюре, кобыштанскому голоштаннику, — отдавать приказания аристократу-барону! Гм! В конце концов, это тоже составляло мечту его жизни.
— Приступайте? — приказал Петлюра. — Сейчас мы с вами поедем к командующему округом. Свяжитесь с его старшим офицером Боголеповым-Южиным. Панна София, выпишите барону Нольденко удостоверение, что он является начальником контрразведки.
— Живио[35] ненька-Украина! — воскликнул барон Нольде, тронутый до глубины души.
— Прошу прощения у папа генерального секретаря, — напомнила панна София, подарив барона обнадеживающим взглядом, — но в таком случае необходимо издать предварительно приказ об организации дефензивы при Генеральном секретариате военных дел.
— Пишите! Я подпишу.
Панна София придвинула пишущую машинку и напечатала приказ о создании контрразведки. В книге приказов Генерального секретариата по военным делам он был записан под номером первым.
Начальник контрразведки стал “смирно” перед генеральным секретарем.
— Какие будут распоряжения по контрразведке?
— Разыскать и арестовать сына украинского писателя Коцюбинского — большевика!
Приказывать Петлюре приходилось впервые. Но он отдал приказ и уже не сомневался более, что он — истинный вождь.
Наконец-то, кажется, начиналась настоящая жизнь Симона Петлюры.
Полю Каракуту тем временем сушила тоска.
Измена возлюбленного поразила ее в самое сердце.
Но сердце ее и без того было ранено, и рана эта не заживала: незаконному плоду подходили сроки.
Поля сидела у окна в мезонине на Борщаговской, и, приоткрыв занавеску, печально взирала на синее небо.
То была не печаль, рожденная слабостью, а тоска от переполнявшей ее жизненной силы. Не слезы текли из ее глаз-васильков, а ярость закипала в молодой груди,
Поля поняла, что она теперь ненавидит весь мир, И в этом мире — прежде всего — высокопоставленных особ.
Свою первую девичью любовь она отдала блестящему офицеру. Он сорвал нежный цветок и растоптал его ногами. Свою вторую, по-женски жаркую, прекрасную, как открытие мира, что ни говорите, приятную, но вместе с тем осмотрительную, во имя покрытия греха задуманную любовь она отдала самому обыкновенному человеку, земгусару. Но, получив власть над другими, этот свинопас тоже поступил по- свински…
Поля поднялась, задернула занавеску, подошла к шкафу и открыла его.
В шкафу висели Полины платья: юбки-“шантеклер”, кофточки с буфами, английские блузки, платьица с татьянинскими рюшками — наимоднейшая оправа девичьей красы. Но Поля небрежно отодвинули платья в сторону и достала из глубины шкафа, широченные черные матросские штаны-клеш и темно-синюю форменку с голубым воротником, окаймленным тремя белыми полосками. Эту одежду Поля берегла как память об отце, матросе Днепровской флотилии, который дергал ее когда-то за косички, покупал ей карамельки “ландрин”, а потом пропал навсегда: призванный на японскую войну, погиб в далеком и холодном Японском море, в бою под Цусимой,
Поля сбросила халат и стала натягивать матросские штаны.
Штаны пришлись впору: Семен Каракута был тонок в талии, настоящий морячок. Потом она примерила форменку. Из зеркала смотрел на нее ладный матросик. Она надела бескозырку — матросик стал бравым. Поля передвинула бескозырку с затылка на бровь, затем с брови на затылок — теперь матрос
