Теперь никто не следовал за ним, улицы были совсем пустынны — спускалась ночь. Белые ночи кончились, но все же и сейчас, хотя время приближалось к одиннадцати, только-только смеркалось. Было тихо вокруг — здесь, в закоулках Выборгской стороны, но где-то далеко, в центре, то и дело срывалась пулеметная очередь или хлопали выстрелы из винтовок. И тут же затихали. И тогда слышен был только грохот сапог Юрия по выбитой мостовой.
Тихо было в растревоженном, но притаившемся городе — дома по обе стороны улицы вздымались в фантастических петроградских сумерках, словно внезапно материализовавшиеся и тут же заколдованные, вновь окаменевшие призраки. Они были совсем близко, а казалось, лишь мерещились вдалеке.
Юрий шел широким шагом, стуча каблуками о булыжник, вольно глядел он на все, что его окружало, был он, казалось, один в пустынном городе, но в душе его теснился целый мир, и со всем миром говорил он сейчас. Прекрасно жить на земле! И нет лучшей цели в жизни, чем борьба ради того, чтоб жизнь на земле стала прекрасной!
Подходя к Лесному проспекту, он увидел заставу.
Поперек улицы тянулась цепочка фигур в шинелях, на тротуарах толпились кучки военных.
Чья застава? Это были не красногвардейцы, но могла ведь быть какая-нибудь революционная часть. Впрочем, если это даже войска, верные Временному правительству, у Юрия не было оснований опасаться: он направляется к себе в полк, только что выпущен из-под ареста согласно указанию Временного правительства.
Юрий пошел прямо на заставу.
— Кто идет? — раздалось тут же, и от группы на тротуаре отделился офицер с несколькими юнкерами.
Юрий показал полковое удостоверение.
— T-так!.. — протянул офицер, внимательно изучая бумажку, а еще внимательнее приглядываясь к рубцу, пересекавшему щеку Юрия. — Комитетчик?
— Так точно!
Юнкера обступили их и молча поглядывали — угрюмо на Коцюбинского, вопросительно — на офицера.
— Увольнительный? — хмуро спросил офицер.
Юрий объяснил: увольнительного из части он не имеет, так как, во-первых, в последнее время увольнительные билеты вообще перестали практиковать, а во-вторых…
— Перестали практиковать, — злобно прошипел офицер, — в разложившихся, анархических, большевизированных частях! А со вчерашнего дня увольнительные вновь введены во всех частях гарнизона. Co вчерашнего дня ни один военнослужащий не имеет права оставить свою часть и выйти в город без увольнительного — вам это известно?
— Нет, — ответил Коцюбинский, — это мне не известно, так как я только сейчас освобожден из-под ареста согласно договоренности правительства с…
Юнкера зашумели и, грохоча прикладами винтовок о булыжник, придвинулись ближе…
— A! — крикнул офицер. — Из-под ареста! Из тех самых, из бунтовщиков? Большевик?! Вот откуда у тебя эта метка на морде! А я-то гляжу…
Он отступил на шаг, вдруг размахнулся и изо всех сил ударил Юрия в лицо.
Юрий зашатался, едва устоял на ногах.
— Как вы смеете! — крикнул он и бросился к офицеру.
Но несколько юнкеров уже повисли на нем с двух сторон.
— Вы ответите за это! — успел крикнуть Юрий. — Вы — негодяй!
Офицер размахнулся и ударил Юрия еще раз. Юнкера швырнули его на землю.
— Сволочь! Комитетчик! Взять его! Во второе комендантское! На Инженерную!.. — Офицер пнул Юрия ногой и завизжал: — По “договоренности” освобождены все арестованные во время демонстрации, а ты арестован сейчас и на тебя эта “договоренность” уже не распространяется, сволочь! Теперь тебя никто не освободит! Сгниешь, большевистская морда, в тюрьме…
Юрий лежал на мостовой, а офицер и юнкера пинали его сапогами в ребра, топтали ногами.
В Киеве, в Ксом капонире, в круглой центральной галерее крепости, даже среди белого дня стоял полумрак: свет сочился только из-под потолка, из круглых амбразур, затканных паутиной. Воздух был сырой и тяжелый.
Особенно донимала теснота. Галерея не маленькая, но ведь семьдесят семь человек вповалку!
Впрочем, теперь было уже семьдесят девять. Не так давно к арестованным гвардейцам-комитетчикам внесли на носилках семьдесят восьмого — моториста Королевича с простреленными ногами. А сегодня брошен и семьдесят девятый — прапорщик Крыленко.
Крыленко прибыл с фронта. Позавчера он выступил на экстренном объединенном заседании Совета рабочих депутатов и Совета военных депутатов как делегат Юго-Западного фронта с докладом о положении на фронте и с требованием фронтовиков: немедленный мир без аннексий и контрибуций!.. Вчера он огласил декларацию конференции большевиков Юго-Западного, прифронтового, края: вся власть Советам!.. Сегодня его схватили на вокзале юнкера — и вот он здесь.
Когда Крыленко ввели в каземат и толкнули в гущу тел на полу и он выругался в сердцах, — на него со всех сторон зашикали: тише, идет открытое партийное собрание!
Впрочем, среди семидесяти восьми заключенных — членов партии пока что было только двое: прапорщик Дзевалтовский и солдат Королевич. Но сейчас их станет трое: принимали в партию Демьяна Нечипорука.
Внутренняя охрана стояла тут же — четыре желтых кирасира и четыре богдановца — и угрюмо слушала. Из кирасир и богдановцев состояла и внешняя охрана военной тюрьмы. Командование военного округа не могло до конца положиться ни на части, верные Временному правительству, ни на части, верные Центральной раде, потому и выставляло стражу из тех и других вместе. Расчет был такой: друг другу не доверяя, друг друга опасаясь, следя друг за другом, кирасиры и богдановцы — друг против друга — вместе обеспечат самую надежную охрану.
Крыленко бросили в каземат, и теперь в тюремной организации стало три члена партии.
Как раз выступал Дзевалтовский: он говорил о том, почему рядовой гвардейского полка, солдат Демьян Нечипорук, достоин быть членом партии социал-демократов, большевиков.
Потом говорил солдат Королевич.
Тогда попросил слова и Крыленко. Он видел Нечипорука впервые в жизни, и это были первые слова, произнесенные им здесь, в тюрьме.
Он сказал:
— Товарища Демьяна Нечипорука рекомендует в партию большевиков тюрьма. Если товарищ решил идти в партию под тюремными сводами, то он, наверное, знает, куда он идет и зачем. Всё!
— Товарищ Нечипорук, — сказал председательствующий Дзевалтовский, — тебе слово: говори!
Демьян встал. Он должен был что-то сказать, но что — он не знал. И он стоял и слушал тюремную тишину. Уже второй месяц валяется он здесь — далеко остался фронт, гром канонады, визг мин, пулеметы. Но как только наступала такая вот могильная тишина, он снова слышал грохот фронта: канонаду, пулеметы, разрывы мин. Ему казалось, что стрельба гремит где-то рядом. Это было так явственно, что Демьян вскакивал и бросался к амбразурам — не подошел ли бой к самым стенам тюрьмы?..
Но то был только обман слуха: три года в его ушах звучала стрельба, громы фронта, — и теперь подсознание создавало в могильной тишине этот звуковой мираж.
Демьян ложился и закрывал глаза. Но стоило ему смежить веки, как он сразу начинал бежать: ему чудилось, что он перебегает смертное поле под смертным куполом, проскакивает от воронки к воронке, и веер пулеметных пуль встает между ним и небосводом…
— Ну? — спросил Дзевалтовский. — Что ты скажешь, Нечипорук?
Демьян развел руками:
— А что сказать? Сегодня — я, а завтра — еще кто-нибудь: всем нам, пока живы, путь один — в партию пролетариата и бедного крестьянина. Чтоб, значит, совершить революцию. Революция тут, правда, говорят, уже была в феврале, когда мы воевали на фронте. Кто его знает, может, и вправду была — красные
