флотилии и пел “Шалійте, шалійте, скажені кати”. Шли железнодорожники и среди них Боженкo со знаменем “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”. Шли рабочие с Подола, Шулявки, Демиевки и Печерска. Печерскyю колонну возглавляли арсенальцы и среди них — Иванов и Фиалек — большевики; шли также Иван Брыль с Максимом Колибердой — беспартийные поборники социал-демократии. Шла и печерская рабочая “Просвита”, и запевалами в ней были молодые парни Данила Брыль, Харитон Киенко и Флегонт Босняцкий под руководством студентки Марины Драгомирецкой. А далее — рабочие и служащие Городского района — портные, пекари, ремесленники, конторщики, аптекари, продавцы… И они пели разные песни — русские, польские, еврейские, украинские.
Шел народ Украины.
На углу Бибиковского бульвара к демонстрации рабочих и служащих присоединилась колонна солдат без оружия, ее приветствовали мощным радостным “ура”. Киевский округ был прифронтовым, Киев был объявлен на осадном положении — выйти с оружием в руках военные части могли только на выполнение боевых операций. Но солдаты вышли не на бой; они требовали мира, и это не была какая-то одна часть, это были солдаты разных частей — отпускники, которым посчастливилось получить увольнительную до вечера. В колонне были пехотинцы, кавалеристы, артиллеристы, авиаторы, телеграфисты-искровики, понтонеры — солдаты всяческих родов войск. И они построились в одну колонну и подняли над шеренгой транспарант: “Мир без аннексий и контрибуций!”.
Демонстранты запели “Отречемся от старого мира”…
А Грушевский стоял у окна, оторопело смотрел на каштаны, которые вдруг зацвели красным цветом, жевал бороду и терзался ненавистью.
В кабинете свет не горел — встревоженная панна София — поторопилась погасить люстры. Грушевский стоял в темноте, и впотьмах борода его, когда он за нее хватался и комкал, сыпала искрами и потрескивала, как шерсть у кота, если гладить кота против шерсти.
“Глава” украинской нации лицезрел свою нацию.
Он был один, только за спиной его в немом молчании застыла верная секретарша, и лицо её было искажено злобой и страхом.
А народ шел, пел и требовал.
Май, 1 (перевод И.Карабутенко)
ТЫСЯЧА И ОДИН ДЕНЬ
война тем временем продолжалась.
Продолжалась она и на тысячу первый и на тысячу торой день,
И артиллерийский обстрел с австро-немецкой стороны снова, как и ежедневно, начался точно в пять, едва солнце позолотило верхушки тополей.
Снаряды дальнобойных орудий пролетали с протяжным железным воем. Немцы стремились парализовать штабы русской армии и разрушить коммуникации в ее ближних тылах — в десяти километрах от передовой линии.
За тяжелыми “чемоданами” летели вслед “гостинцы” пятнадцатисантиметровой дивизионной артиллерии. Они накрывали линию окопов, создавая над ними “потолок” из металла и огня. Это был страшный “купол смерти”, который загонял под землю все живое, вернее — полуживое от смертельной тоски, безнадежности и удручающего предчувствия неотвратимой гибели. Все живое цепенело, заслышав свист пролетающего снаряда или гулкий удар близкого разрыва.
Вслед за дивизионной подавала голос и полковая артиллерия. Траншейные мортиры, бегло сыпанув в глубину позиций, поспешно переносили свой железный дождь поближе к переднему краю.
Тогда вступали в действие и ротные минометы — самые отвратительные голоса на поле боя: с визгом и хрюканьем обрушивали они лавину огня на злосчастный рубеж.
Так начинался после тревожной ночи очередной день войны.
Солдат Демьян Нечипорук зигзагами перебегает от воронки к воронке и в каждой из них приникает к земле, зарывается в глину, словно пытается вжаться в самые недра земли. И каждый раз, покидая минутное пристанище, чтобы искать новое, он сначала высматривает поблизости новую воронку, над которой клубятся еще дым и гарь, — старый солдатский расчет на бога войны: не попадут же два снаряда подряд и одну и ту же точку на земле.
Фронт обращен на запад, однако солдат русской армии Демьян Нечипорук совершает перебежку с запада на восток. Но Демьян Нечипорук не бежит, он вовсе не дезертир, — напротив, в эту минуту он, быть может, единственный активный боец на всем участке фронта.
Рота Нечипорука выполнила приказ и осуществила боевое задание: солдаты поднялись из окопов и пошли на врага, устилая трупами проклятую “ничью землю”. Набрасывая на проволоку шинели, они преодолели пять рядов “колючки”, оставляя на ней мертвые и еще страдающие тела; они ворвались во вражеские окопы и повернули первую немецкую траншею лицом с востока на запад. Теперь первая немецкая линия стала первой линией русских, и рота Нечипорука взяла под обстрел вторую немецкую, которая стала теперь для немцев первой. Рота одержала победу.
Но это было еще вчера. С той поры миновала ночь, а вторая и третья линии так и не подтянулись на подмогу наступающей роте. Что же теперь должны были делать солдаты?
Стоять на месте? Не с чем и не с кем: из ста двадцати бойцов в окоп ворвались лишь семьдесят два, и тридцать из них были ранены.
Возвращаться назад? Бросить тридцать товарищей на произвол судьбы, а уцелевшим сорока двум ползти через гибельное поле под куполом смерти? Если бог войны будет добр, то прорвутся, быть может, человека два…
Оставался единственный выход: захваченную позицию возвратить врагу, а победителям — сдаться… на милость побежденных. Тьфу!
Солдат Нечипорук в гневе плюет. Ну и война! Чушь какая-то…
Он осторожно выглядывает из воронки. Он бежит на восток, но поглядывает на запад: запад грозит ему смертью.
Нет! Не найти смысла в войне! Всю эту обширную территорию Галиции русская армия прошла уже два раза туда и два раза обратно. А вот этот “населенный пункт”, что зовется на карте Обертыном, может, и взаправду был когда-то селом, а теперь представляет собою лишь кучи мусора, — русская армия в крови и муках добывала шестнадцать раз… За такое время и таким трудом можно было бы дыру просверлить сквозь всю землю и выйти на ту сторону! К чему все это? Ничего глупее не мог бы придумать даже рыжий поп Стецько из прибаутки, тот, который правит панихиду на “Христос воскрес”, а вместо поминок справляет молебен…
Демьян Нечипорук зарывается лицом в развороченную землю и, съежившись, силясь сделаться меньше, силясь обратится в ничто, лежит, пока над ним воет снаряд, а потом совсем рядом ухает удар взрыва, дохнув над воронкой зловонной гарью. Осколки тонко посвистывают и врезаются в землю вокруг укрытия. К счастью, Демьяну ни один из них не достается… Тогда молниеносно, пока пыль стоит столбом, он выскакивает из ямы и снова, глубоко вобрав голову в плечи, подобно зайцу, стремглав бежит зигзагами к свеженькой воронке, которая чадит еще, словно угасающий костер. Слава богу! Веер пулеметной очереди проходит между ним и небом, когда он уже снова приник к земле.
