дивизии, полки, батальоны. Тома проходил перед строем бойцов, державших винтовки “на караул”, помахивал черным с шелковой ленточкой котелком и кричал: “Вив ля Рюси, вив революсьон!”[19] — и солдаты в ответ тоже кричали: “Ура!” После этого подавалась команда “вольно!”, и член партии французских социал-патриотов открывал митинг русских солдат.
Речь Том перед корпусом длилась сорок минут, перед дивизией — двадцать, перед полком — пять- шесть. Корпусу он рассказывал о французских революциях и о роковой роли, какую сыграло в них пруссачество. В дивизиях ограничивался разговором об угрозе цивилизации в том случае, если бы победу в этой войне одержали “боши”. Для полка хватало заверения в том, что эта война будет самой последней и стоит только разгромить немецкий империализм, чтобы на земле тотчас воцарился всеобщий и вечный мир.
Социалист Том был дошлым митинговым оратором — не зря он лет двадцать произносил речи на профсоюзных форумах у себя в Париже. Поэтому он добавлял под конец, что войну можно будет закончить лишь в том случае, если и в Германии произойдет революция. А немецкий пролетариат в настоящее время тяжко угнетен и не в силах самостоятельно свергнуть кайзера Вильгельма: поэтому ему необходимо помочь: принести революцию на русских штыках!.. Вот тогда уж, будьте покойны, никаких войн больше не будет…
И гвардейцы согласились.
Ведь правда — почему бы и не помочь? Помочь можно, особливо если уж очень просят: у русского солдата, известно, душа добрая. Да и соблазн велик: война в два счета закончится, а тогда — поезжай всяк куда тебе надобно…
И гвардейцы пошли.
На участке фронта под Обертыном Демьянова рота поднялась первой и первой выполнила боевой приказ: захватила линию немецких укреплений. Вслед за ротой весь батальон должен был обрушиться на вторую и третью немецкие линии. Но… батальон и до сих пор сидит в земле, а Демьянова рота — под огнем, без боеприпасов, без пищи и воды и даже без санитаров. И до вечера останется от нее лишь горе в ста двадцати осиротевших семьях, разбросанных по просторам бывшей Российской империи…
Демьян вихрем пробегает последние двадцать — тридцать шагов и, прежде чем над ближайшей воронкой проходит пулеметная очередь, кубарем скатывается в новое пристанище.
Теперь до своих совсем близко.
Из окопа доносится встревоженный голос:
— Эй! Землячок! Жив еще? — и добавляет ворчливо: — И какого черта тебя под дождем носит! Сподники замочишь!
Демьян подползает к краю воронки и сердито кричит:
— Сволочи! Почему нас не поддержали? Где ваша совесть? Патронов хотя бы подбросили! Хотя бы санитаров подослали!
Новый разрыв прекращает разговор; Демьян приникает к земле, при этом он снова слышит шуршание письма и, едва утихает свист осколков, опять подает голос:
— Эй ты! Смешливый! Кинь закурить! Махорка у нас вся вышла…
Через минуту в воронку падает ком земли: до окопа двадцать шагов, и перебросить не так уж трудно. Земля облепила патрон, заткнутый листиком лопуха. Демьян выколупывает лопушок ногтем и высыпает махорку на ладонь. Вот черти! Не догадались газеткой заткнуть! Махра есть, а из чего цигарку свернуть?
Он вспоминает о письме и достает его из кармана. Правда, письмо еще не читано… Прочесть бы, а тогда уж свернуть… Демьян осторожно отрывает уголок конверта — так, чтобы не разорвать письмо; сворачивает из этого лоскутка “ножку” и высыпает в нее махорку, бережно, стараясь не обронить и крошки. Затем достает из кармана огниво, кремень и фитиль из обрывка бикфордова шнура: здесь, в огне мирового пожара, Демьян собирается прикурить тем же способом, каким прикуривали деды и прадеды. Однако закурить он не успевает: чуткое ухо улавливает, что пулеметный веер отодвинулся в сторону, и Демьян мигом выпрыгивает из воронки. Одним духом — с цигаркой в зубах, с кремнем и огнивом в руках — он перемахивает последний десяток шагов и перекатывается через бруствер в окоп.
Он сваливается на голову какому-то солдату.
— Молодчина! — одобряет солдат. — Махру не раструсил!.. Это я тебе бросил, — добавляет солдат, и его следует понимать так: не забудь, если придется попросить и у тебя…
Демьян садится на корточки в тесной траншее, высекает огонь и старательно, чтобы цигарка разгорелась равномерно, со всех сторон, прикуривает от бикфордова шнура. С наслаждением затянувшись раз и другой, он аккуратно прячет огниво и только после этого сурово спрашивает, поднимаясь:
— Где поручик? У вас или у себя, на третьей?
— На третьей. Много полегло там у вас?
Демьян не отвечает и, пригнувшись, — окоп неглубокий, и пули посвистывают, врезаясь в бруствер, — бежит по траншее.
Поручик, барон Нольде, сидит перед лазом в свой блиндаж. Ногами он уперся в одну стенку траншеи, плечами прислонился к другой, двумя руками держит перед глазами книгу, и глаза его быстро перебегают со строки на строку. Он поглощен чтением. Он читает роман Арцыбашева “Санин”. В эту минуту он как раз дошел до того места, где этот молодчага Санин очень эффектно раздевает шестнадцатилетнюю гимназисточку. Поручик Нольде сейчас далеко от фронта — в роскошной холостяцкой квартире светского льва — и потому не обращает никакого внимания на солдата, выросшего перед ним как из-под земли.
— Ваше сиятельство, — сердито говорит Демьян, — разрешите доложить?
Специальным приказом номер один сиятельство давно упразднено в армии, но солдаты трудно привыкают к новой форме обращения.
Поручик Нольде неохотно отрывается от страницы: Санин уже снял юбчонку и как раз начал расстегивать розовый лифчик, расшитый брюссельскими кружевами, — и поднимает на солдата рассеянный, недовольный взгляд:
— Ну, что тебе?
Теперь и офицер к солдату должен обращаться на “вы” — это тоже декретировано Временным правительством, — но офицеры привыкают с трудом, да и солдаты на “ты” не обижаются.
— Ах, это ты… кажется, Нечипорук? — флегматически произносит поручик, убедившись что перед ним, словно выходец с того света, стоит солдат из роты, которая вот уже двенадцать часов лежит под огнем. — Ну, что там? Как?
— Двадцать убитых и тридцать раненых! — Со злостью рапортует Демьян. — Почему же не поддержали нас, ваше сиятельство?! — почти выкрикивает он с болью и возмущением. — Почему вторая и третья не вышли, как договорено? Сукины сыны!..
Поручик пожимает плечами:
— Приказа не было.
— Ваше сиятельство! — уже вопит Демьян. — Это же подлость! Люди погибнут! И герман в атаку может ударить!.. Нужно артиллерию запросить! Звоните в полк, ваше сиятельство! Или разрешите, я сам в штадив побегу!..
Поручик Нольде снова пожимает плечами, — привязался же этот оголтелый солдат: где это видано, чтобы в дивизии докладывал рядовой? Эта идиотская революция все перепутала…
— Беги, валяй, — индифферентно соглашается он. — Катай, если ног не жалко. Тебя там только и ждут.
Демьян срывается с места и бежит мимо солдат, приткнувшихся где попало в тесном окопе.
А поручик Нольде, в третий раз пожав плечами возвращается к раскрытым страницам: лифчик расстегнут, обнажена молодая, тугая девичья грудь…
Демьян бежит и шлет проклятия — в бога, в министра Тома и даже в самую революцию! Продали солдатскую жизнь! Сухомлиновы! Мясоедовы! Сволочи! Правду говорит прапорщик Дзевалтовский: штыки нужно повернуть против своих генералов…
Поручик Нольде дочитал до того места, где у Арцыбашева пошли одни многоточия, и сердито
