Дзевалтовский, техник-разметчик; однако предъявил свидетельство об окончании “вышесреднего” мукомольного в Одессе, где никогда не бывал…
— Нужно запросить у артиллерии подготовку! — говорит Демьян, прижимая руки к груди, словно бы умоляя. — Сейчас же! Пока герман в дневную атаку не двинул! А тогда — поднимать батальон!
— Поднимать? — зло усмехнулся Дзевалтовский. — Никто из окопов не выйдет. Кавкорпус второго эшелона отказался выйти на бросок!
— Сволочи! — вскрикивает Демьян с удивлением, горечью и отчаянием. — Мы ведь вышли! Ах, сволочи!
— Нет! — люто прерывает Дзевалтовский. — Сволочи мы! Потому что дали обмануть себя этому французскому провокатору! Было ведь решено: позиции держать, но не наступать! Кавкорпус держит солдатское слово. А мы распустили слюни на радость этому социал-предателю! Теперь — ночью отходить всем назад!..
— Ночью? — Демьян хватается за голову. — До ночи там ни один в живых не останется! Семьдесят два человека, и из них тридцать ранены! Это же не то, что я в одиночку. Ни один не пройдет…
Дзевалтовский подавленно молчит: Демьян говорит дело. Выхода нет. И посоветоваться не с кем. А так нужен сейчас умный совет! Военные специалисты уже сказали свое слово: пусть гибнет рота, лишь бы не ставить под удар весь фронт.
Они стоят в кустах орешника, высокие, стройные грабы поднимаются над ними густой стеной. Там, вверху, под небосводом, — жаркий солнечный день. А тут прохладно, и от глубокого горного потока тянет влагой. За лесом, за “высотой 197” время от времени, но не часто, ухают разрывы, немецкая артиллерия бьет ритмично и размеренно, — чтобы оставалось смертное поле — смертным. Иногда строчит пулемет — прочесывает квадраты промеж огненных столбов шахматных взрывов. Цепочка людей тянется мимо Демьяна и Дзевалтовского; тянется непрестанно — в однообразном ритме.
Может, остановить этот поток поживы для чрева войны?
Нет, этим роту не спасешь! Немец устремится сюда, как в тихий пролив, сметет злополучную роту со своего пути, и вместе с ротой будут поглощены полк, дивизия, корпус, фронт… Не сто двадцать человек, а, может, сто двадцать тысяч людей…
— Что это у тебя? — спрашивает Дзевалтовский, кивая на правую руку Демьяна. — Донесение, что ли?
В правой руке Демьян комкает бумажку. Это его письмо — так и не прочитанное; он даже не знает, кем оно написано.
Демьян безразлично — сейчас он равнодушен ко всему на свете, кроме судьбы своей роты, — машет рукой:
— Письмо… Из дому…
Мрачный Дзевалтовский рассеянно берет письмо из Демьяновых рук и пробегает взглядом по строчкам: “Пользуясь тем, что пролетариат… меньшевики и эсеры…”
— От кого это?
Демьян пожал плечами:
— Еще не прочел…
— “Авксентий Нечипорук…” — вслух прочитывает Дзевалтовский первую подпись в конце письма.
— Отец…
— “Иван Брыль…”
— О! — удивляется Демьян. — Дядька! Собственно, шуряк — теткин муж. Рабочий он, с киевского “Арсенала”…
Он приятно удивлен: дядька, шурин еще ни разу не писали ему на позиции.
— “Максим Колиберда…”
— Чудно! — И это уже действительно чудно. — Так это же шурина сосед. Я его за всю жизнь только раз и видел. Когда перед войной с отцом в лавру на богомольe ходил…
— “Андрей Иванов, Василий Боженко, Федор Королевич… ”
Демьян изумлен. Это что же за люди? Он впервые о таких слышит. Почему это они, незнакомые, пишут ему письмо?
— Послушай, — вдруг восклицает Дзевалтовский, — Нечипорук!
Он отталкивается от толстенного граба, к которому прислонялся спиною, и комкает письмо, рассеянно засовывая его в карман, точно свое. Внезапная мысль осенила его. Мельком схваченные слова из письма родили эту горячую мысль! “Пускай русский солдат вызывает немецких солдат на братание!”
— Пошли! — бросает Дзевалтовский и бежит по тропинке, туда, к позициям. Демьян спешит за ним. Он еще не может сообразить, что произошло, но неясная надежда вдруг согревает его сердце. Дзевалтовский что-то придумал!
А Дзевалтовский бежит, обгоняя носильщиков с гнилым сухим борщом и со стальными “поросятами” на плечах, бежит, иногда толкая кого-то и не обращая внимания на крики, несущиеся вдогонку:
— Потише! Эй, господин прапорщик, подтяни штаны! Тю! Еще один! Куда торопятся? Умирать спешат или война кончилась?..
Братание! Ну ясно же — братание! Как он сразу не подумал об этом? Первого мая уже было. Солдаты вышли из окопов с белым флагом: “Камрад. Герман — камрад”, с буханками хлеба и с махоркой в кисетах. И немцы тоже вышли и меняли хлеб на шоколад, махорку на сигареты, все равно — что на что: ведь это была не коммерция, а проявление дружелюбия, общей ненависти к войне, проявление солидарности. Братание на фронте, к которому призывает партия большевиков.
Вот ведь как нужен был совет, и они этот совет получили! Они нашли его в письме, которое солдат Нечипорук получил из дома — от отца, дядьки, соседа и еще от каких-то неизвестных товарищей. Совет: Братание!
Дзевалтовский бежит так быстро, что Демьян едва поспевает за ним.
Полчаса спустя над второй линией гвардейских окопов взвилось белое полотнище на двух штыках, словно транспарант над рядами уличной демонстрации. Оно было сметано из нескольких бязевых солдатских полотенец на скорую руку суровой ниткой из солдатского окопного обихода. На плакате — надпись размоченным химическим карандашом: “Брюдер! Братья!” В бинокль эту надпись легко можно было прочесть из немецких окопов. И сразу же, словно смеясь над посвистыванием пуль, в русском окопе заиграла гармонь: “Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке…” Хор простуженных солдатских голосов залихватски подхватил мотив.
Немцы сразу сообразили, в чем дело, и веер пуль моментально перестал сечь бруствер. Пулемет, конечно, все еще трещал, но пули летели теперь “за молоком”.
И какая-то немецкая песня отозвалась из вражеских траншей. Пулеметы как бы вторили ей. Но пулеметы — это был теперь только звук, чтобы не волновалось начальство: пулеметы стреляют, война продолжается — чего же вам нужно? Пули летели в ясный божий день.
Но действовали еще и пушки. Смертельная зона, ничья земля, была в штабе аккуратно разграфлена на квадраты, и артиллеристам надлежало простреливать эти квадраты. Чтобы обстрел какого-либо квадрата прекратился, нужно было, чтобы тот, с чьей стороны бьет артиллерия, вышел из своего окопа. Корректировщики увидят своих через стереотрубы, и по своим артиллеристы стрелять не будут.
И немцы поднялись первыми. На далеком немецком бруствере появился солдат. Он размахивал белым флагом.
В тот же миг и Демьян вылез на бруствер. За ним высыпали зеленые гимнастерки. А на немецкой стороне уже густо маячили серо-голубые мундиры.
И две линии — линия солдат русской армии и линия солдат армии немецкой — двинулись друг другу навстречу по полю смерти, которое теперь перестало быть смертным.
Офицеры этому не препятствовали. Ведь это, наверно, снова будет “базар”: обмен продуктами, которых у одной стороны был избыток, а у другой не хватало. Война уже создала свою, военную, мораль и установила свои, военные обычаи.
Линии сближались, и с обеих сторон солдаты размахивали фуражками, кепи, руками.
