продолжая смотреть на быструю и невозвратимую, как жизнь, Оку. Он всего лишь взял ее за руку…
А пионер, пока будущий автор любовных романов сидел в кустах, успел искупаться и вернуться в корпус. Распознав преступника по мокрым от нырянья волосам, Людмила Ивановна зверски отлупила его свернутой газеткой. Понять ее, конечно, можно: несчастная женщина звонила несколько раз домой и не смогла застать мужа-каратиста не только вечером, но и утром.
После открытия смены был, как обычно, вожатский костер на знаменитой поляне, на которой, видно, еще с довоенных времен разводили пионерские огневища. Столб пламени, завывая, поднимался выше деревьев, а искры сыпались в ночное небо и смешивались со звездами. Зэка подняла стакан вина и произнесла длинный тост об огромной ответственности, лежащей на людях, работающих с детьми, выпила, попросила всех быть умеренными и ушла, давая подчиненным возможность отдохнуть и расслабиться.
– К своему почапала! - доверчиво шепнула Андрею библиотекарша Галина Михайловна.
Она с самого начала расторопно подсела к Кокотову, опередив хотевшую сделать то же самое медсестру Екатерину Марковну. Обе женщины были не настолько молоды, чтобы ждать, покуда кто-то из кавалеров сам подсядет к ним, но и не настолько стары, чтобы бояться обидного мужского отказа. А торопиться следовало: обычно именно на первом вожатском костре завязывались отношения, длившиеся потом всю смену, все лето, а иногда и всю жизнь. И если уж ты кого-то выбрал на первом костре, перекинуться потом на шею к другому или другой считалось, по неписанным законам пионерского лагеря, верхом неприличия. Нравственные были времена! Высоконравственные!! Высоко-высоконравственные!!! Тогда, не теряя времени, Екатерина Марковна подсоседилась к Батенину, но тот особой радости не выразил - лишь томно закатил глаза, словно Миронов в «Соломенной шляпке».
Кроме Витьки и Кокотова, на практику прибыли три их однокурсницы, имена которых теперь, наверное, и не вспомнить. Самую симпатичную, занимавшуюся, судя по фигуре, танцами, звали, кажется, Марина. Все трое были совсем еще молоденькие, гордые, строгие, почти не пили, а на разворачивавшуюся вокруг них легкомысленную сатурналию смотрели с ужасом монашек, обнаруживших в Священном Писании порнографические иллюстрации. Марина, уже подавшая заявление в загс и ждавшая очереди для бракосочетания, вскоре поднялась и строго удалилась. Через некоторое время в панике исчезли и две другие однокурсницы, испуганные настойчивыми ухаживаниями пьяного лагерного водителя Михи.
А костер был огромен! Казалось, даже луна с одного бока подрумянилась от трескучего жара. На деревья, обступившие поляну, ложились гигантские, надломленные тени пляшущих вожатых. Тайн «Шарп» был включен на полную мощность - ив белесую полутьму березовой рощи неслось:
Вообще-то, в лагере был строжайший сухой закон, но поляна располагалась за территорией детского учреждения, поэтому пили много: водку, вино, пиво… Баянистка Оля по-семейному, с укором хватала Старвожа за руку, несущую к организму очередной стакан с жидким счастьем. После ухода Зои Игорь остался за главного, но нижняя губа окончательно вышла у него из повиновения, поэтому осуществлять полноценное руководство ночным праздником он не мог. Однако и без него гулянье шло как положено. Повариха Настя готовила шашлык, нанизывая на длинные шампуры большие куски свинины, побелевшие в уксусной закваске. Кокотов потом заметил, что еще несколько дней после вожатского костра в котлетах, подаваемых пионерам в столовой, содержание мяса достигало почти вегетарианского уровня.
Костер постепенно изнемог и, устало мерцая, улегся на землю, изредка, словно спросонья, вскидывая свою огненную голову. Теплый воздух был напоен ночными ароматами и взывал к любви. Педагогический коллектив с интересом наблюдал, как буквально на глазах общественности завязывался роман разведенной руководительницы кружка мягкой игрушки Веры и женатого фотографа Жени. Дважды они конспиративно, один за другим, уходили в березовый сумрак - целоваться. По возвращении Вера бурно дышала, ладонью усмиряя вздымавшуюся грудь, а Женя хмурился, трепеща ноздрями, как боксер, которому не дали добить поплывшего соперника. В третий раз, когда закончившуюся водку сменила мадера, они, торопливо поев шипящего шашлыка, ушли в ночь без возврата.
Тая мгновенно, буквально с первого глотка запьянела, громко смеялась и, отмахиваясь от приставучих мужчин, танцевала у костра одна. Это был какой-то странный, неведомый Кокотову танец, иногда в нем угадывался модный несколько лет назад «манкис», иногда что-то похожее на одиночный вальс… На девушке были узенькие бриджи и просторная белая майка с надписью «Make love not war!», надетая прямо на голое тело, о чем волнующе свидетельствовали выпиравшие соски, буквально заворожившие Кокотова. Чтобы отвлечь облюбованного юношу от грешного зрелища, Галина Михайловна, интимно приникнув, шептала, что у нее в библиотеке есть специальный шкаф, где хранятся книжные дефициты: «Анжелика», Сименон, Саган, Пикуль, Проскурин, зарубежные детективы, антология мировой фантастики… И даже «Декамерон»!
– Заходи, дам почитать! - со значением пригласила она.
От нее так сильно пахло духами и немолодым вожделением, что Андрея замутило. Впрочем, он после водки пил крымскую мадеру и даже «фетяску». Тем временем наглый Батенин оторвался от Екатерины Марковны, кормившей его, как сына, лучшими кусками шашлыка, и ввязался в одинокий танец Таи, на которую уже не обращали внимания: ну извивается себе - да и ладно! Он хамовато, как пэтэушник, облапил девушку и, грубо подчиняя себе ее вольные движения, заставил топтаться на одном месте, пошло раскачиваясь из стороны в сторону, потом полез к ней под майку, сохраняя при этом на лице выражение дебильного равнодушия.
– Fuck off! - крикнула Тая и попыталась вырваться.
– Тихо! - Витька прижал ее еще крепче.
Кокотов хотел подняться на выручку, но библиотекарша удержала. Стравож тоже пытался призвать к порядку, однако ему окончательно отказали не только нижняя губа, но и все остальные части тела. Полнота власти перешла к Ник-нику. Он решительно подошел к Батенину, который был выше его на голову, и сказал голосом народного дружинника:
– Прекратить безобразие! Немедленно!
– Чего-о?! - Верзила презрительно глянул вниз.
– Прекратить! - повторил Ник-ник, выдернул Витькину пятерню из-под Тайной майки и заломил ему руку за спину со сноровкой самбиста.
– Ой, сломаешь!
– Сломаю!
– Сдаюсь! - дурным голосом взвыл Батенин.
И педагогический коллектив рассмеялся - прежде всего, от этого дурного ребячьего «сдаюсь». Повариха Настя бросилась физруку на шею, будто он с риском для жизни обезвредил опасного преступника. И только тут все заметили, что Тая сидит на траве и жалобно всхлипывает. Ник-ник, в облике которого появились признаки руководящего упоения, строго обозрел подчиненных, внимательно вглядываясь в каждого, словно взвешивая все «за» и «против». Наконец ткнул пальцем в Кокотова и приказал:
– Отведешь ее домой! Под личную ответственность!
– Николаич, давай лучше я отнесу! - вызвался Батенин.
– Не надо! Не умеешь… - отрезал физрук.
Тая жила в клубе, в комнатке под самой крышей, рядом с кружком рисования. Шла она сама, лишь иногда ее шатало, и девушка хваталась за сопровождающего, чтобы не упасть. Кокотов подхватывал, но очень осторожно, боясь, что художница подумает, будто бы он хочет воспользоваться ее пьяной вседоступностью. Один раз, удерживая девушку от падения, он случайно тронул ее грудь и тут же отдернул руку, точно обжегся…
По дороге Тая без умолку говорила про луну, которая всегда сводит ее с ума, про «предков», которые ничего вообще не понимают, про какого-то Даньку, который после того, что случилось на даче, никогда на ней уже не женится… Несколько раз она спрашивала, как зовут сопровождающего, но тут же забывала и снова спрашивала.
В ее мансарде пахло парфюмерией и масляными красками. Под окном стоял раскрытый этюдник: на картоне был нарисован рыжекудрый ангел, сидевший на облаке и зашивавший золотыми нитями свое разорванное крыло, разложенное на коленях.
– Нравится? - спросила Тая.
– Очень! - искренне ответил Кокотов.
– Тебя как зовут? - снова спросила она.
– Андрей…
– Ты хороший мальчик! Не такой, как они. А Данька - вообще скотина! И Лешка - тоже скотина…
Она, пошатываясь, подошла вплотную к Кокотову, положила ему руки на плечи, встала на цыпочки и вдруг впилась в его губы пьяным сверлящим поцелуем. Будущий эротический писатель от неожиданности попятился, потерял равновесие и с размаху упал на кровать, спружинившую, как батут.
– Сволочь!
– Кто? - похолодел он и с трудом из беспомощного лежачего положения перебрался в сидячее.
– Данька! Ему для друга ничего не жалко! Понимаешь?! Меня ему не жалко! И мне тоже теперь себя не жалко!
Одним одаривающим движением она стянула с себя майку. Грудь у нее была маленькая, почти мальчишеская, но зато соски крупные и красные, точно воспаленные. Плечи покрыты веснушками. В следующий момент Тая, держась за стул, вышагнула из джинсов, павших на пол вместе с черными трусиками. Бедра у худенькой художницы оказались умопомрачительно округлые, а рыжая треугольная шерстка напоминала лисью мордочку с высунутым от волнения влажным розовым язычком.
Насыщаясь этим невиданным прежде зрелищем совершенной женской наготы, Кокотов ощутил во всем своем теле сладкий набухающий гул.
– Ну? - Тая шагнула к нему, взяла его руки и положила себе на грудь.
Соски были такими твердыми, что при желании на них можно было повесить что-нибудь из одежды, как на гвоздики.
– Нравится?
– Да… - еле вымолвил он сухим ртом.
– Разденься!
Андрей вскочил и начал срывать с себя одежду, боясь, что вот сейчас эта ожившая греза подросткового одиночества исчезнет, или Тая передумает, обидно расхохочется и оденется. А если даже и не передумает, то он обязательно сделает что-нибудь не так, глупо и позорно обнаружив полное отсутствие
