— Я, я, Марианна, сестра моя, бесталанная моя, — прошептал Мазепа, прижимаясь головой к ее коленям.
LXXIX
С удвоенным вниманием ловил Мазепа каждое слово Фроси, и ужас охватывал его сердце. Неужели же все погибло… все рушилось… и последняя надежда порвалась?! — звенело у него в голове.
А Фрося, раскрасневшись от возбуждения и сверкая своими прелестными очами, все еще не унималась; удержанный на мгновенье поток слов снова прорвался с большею силой.
— Ваш гетман обратил весь край в руину, в одно кладбище, и все проклинает его и бежит сюда… все… все! У Самойловича только и хлопот, что устраивать беглецов… Я бы советовала и вельможному пану бросить этого великоразумного дурня! Ха–ха! Пусть он остается со своими турками и заводит гаремы.
Наглый, бесстыдный тон гетманши возмущал до последней степени Мазепу. Сердце его было полно воспоминаний о трагическом свидании с Марианной, и рядом с величественным образом этой девушки — эта женщина, во второй раз разбивающая из-за своих низких страстей все будущее Украйны, казалась ему настолько отвратительной, что он готов был бы сейчас исполнить без сожаления приказание Дорошенко, но у него оставался еще неразрешенным один жгучий вопрос, ради которого он, собственно, и зашел сюда. Это вопрос о Галине.
Мазепа сделал над собой невероятное усилие и произнес с изысканной улыбкой:
— Ясновельможная пани все гневается, но не разумеет…
— Все разумею, все! — прервала его Фрося. — Ясно, как на ладони. Там нет уже для пана дела, а пан и разумен, и эдукован, и первый лыцарь! Здесь бы ему ход был, я ручаюсь! Может быть, пан мне и не желает добра, а я к нему с щирым сердцем. Уж наверное более щирым, чем у Дорошенко, а пан — все для него.
— Спасибо, ясновельможная, — проговорил быстро Мазепа, — тронут лаской, но только я здесь совсем не от гетмана.
— Как не от гетмана? Так, может, от старшины?
— И не от старшины.
— Так от кого же и зачем?
— У тебя, ясновельможная, я от себя сам и по своей справе.
— От себя и по своей справе?
— Клянусь, что так; к тебе я приехал по своей потребе, ох, по какой еще! Правда, я прикрыл ее некоторыми пустыми справами к гетману Самойловичу, но сердце мое влекло меня лишь к тебе.
— Как так? — гетманша лукаво улыбнулась и сразу повеселела.
— Привело меня сюда к ее мосци страшное горе, разразившееся нежданно надо мной.
— Горе? — Фрося с любопытством взглянула на Мазепу.
— Да, горе, страшное, непоправимое. Ее мосць знает, с каким трудом я отыскал свою Галину, когда ее выкрал из степного хутора негодяй Тамара. Ее мосць знает, как я любил ее, и вот когда я возвратился с войны в Чигирин — я не нашел Галины: она пропала, и никто не знает, куда и как.
— Пропала? Так, так, верно, она пропала еще тогда, когда я была в Чигирине. Мне было страшно жаль твою бедную Галину, но что же я могу сделать для тебя?
— Я тешил себя надеждою, что ясновельможная взяла ее с собой для услуг или…
— Нет, нет! — перебила его горячо гетманша. — Конечно, если бы я знала, что случится, я бы лучше взяла ее с собою. Но это ужасно, однако… Куда бы она могла пропасть из замка? Вот видишь теперь сам, каково ваше гетманство, когда могут из крепости среди бела дня выкрадать людей!
— Но, быть может, твоей мосци ведомо, кто украл ее? Ты мне только укажи след, скажи одно лишь слово… О, ясновельможная, тебе ведь самой известны муки сердца, — продолжал Мазепа с возрастающей мольбой в голосе. — Скажи мне одно только слово, и я сделаю все для тебя!
Страшное страдание, прорывавшееся в тоне голоса Мазепы, тронуло гетманшу.
— Нет, любый мой пане, — прервала она его, — не обещаю ничего: если бы я знала что-либо, я бы и без твоих обетниц сказала б тебе. Ты думаешь, что она здесь, но, клянусь тебе, ее нет здесь нигде!
Тон гетманши был так искренен, что Мазепа не мог усомниться в правдивости ее слов.
Значит, не Самойлович украл Галину, иначе гетманша знала бы об этом. Известие это снова потрясло Мазепу до глубины души. Теперь он стоял опять в какой-то неведомой пустыне без следа, без дороги. Куда броситься? Где искать Галину? Он не мог строить на этот счет ни малейшего предположения, так как не имел в руках даже тени какого-нибудь факта. Но теперь Мазепа не мог терять времени на бесплодные предположения: если погибла бесследно Галина, то еще была надежда спасти Марианну. Каждое потерянное мгновенье стоило жизни, и какой жизни! Свидание с Марианной произвело на Мазепу потрясающее впечатление; он поклялся себе употребить все возможные усилия, чтобы спасти ее. У гетманши ему уже нечего было делать; было ясно, как Божий день, что Фрося выдала все, что знала, Самойловичу. Убийство же гетманши не входило в расчеты Мазепы, да ему было и не до него. Надо было торопиться со спасением Марианны. Хотя Мазепа был уже уверен в глубине души, что Самойлович не выдаст ему гетманши, но долг службы требовал испробовать все возможные средства, а главное, ему надо было увидеться с Самойловичем, чтобы испросить прощение Марианне. Поэтому, не теряя даром времени, Мазепа наскоро попрощался с гетман- шей и отправился к Самойловичу. По дороге он передал свой разговор с Фросей Гордиенко и поручил ему, пока он переговорит с гетманом, достать на всякий случай в Батурине свежих и сильных лошадей, так как их кони, вследствие только что совершенного быстрого переезда, были уже ненадежны.
Самойлович встретил Мазепу с распрортертыми объятиями.
— Пане Мазепо, любый мой товарищу, слыхом слыхать, видом видать! — воскликнул он, подымаясь с места и делая несколько шагов ему навстречу. — Еще тогда, когда фортуна мне плохо служила, ты был мне лучшим другом, и верь, что колесо фортуны не изменило моих чувств!
Он обнял Мазепу, поцеловал его по обычаю трижды и усадил против себя.
— Ну, с чем же прибыл, пане–товарищу? Говори: по воле или по неволе?
— И по воле, и по неволе, ясновельможный гетмане, — отвечал Мазепа, стараясь вызвать на своем лице самую любезную улыбку, — по неволе — от гетмана, по воле — от себя.
— Ну, ну, говори сперва, с чем прислал тебя гетман правобережный?
— Не с веселыми вестями. Твоя ясная мосць знает, что у гетмана Дорошенко ушла жена и скрылась здесь, в Батурине.
— Знаю, знаю… — Самойлович сочувственно закивал головой.
— Ты сам, ясновельможный гетмане, разумеешь, какое это принесло горе Дорошенко.
— Еще бы, еще бы, и горе, и перед людьми сором, — ох, какой сором!
— Так вот ввиду всего этого, гетман Дорошенко поручил мне привезти свою малжонку во что бы то ни стало назад; он требует как гетман и как муж, чтобы ты, ясновельможный, выдал мне ее немедленно.
— Так, так, справедливо, — заговорил Самойлович, вздыхая и потупляя глаза. — Вот гетман Дорошенко на меня все злобствует, а я за него как болею душой! Сколько раз уже уговаривал я ее мосць вернуться назад, сколько раз просил не делать Дорошенко такого сорому, — и слушать не хочет. Поговори еще ты, пане, с нею, может, тебе это лучше удастся.
— Зачем же мне говорить с ее мосцью? Ведь гетман Дорошенко не спрашивает о ее желании, он требует только, чтобы ты, ясновельможный гетмане, выдал мне ее.
— Так, так, справедливо. Жена да убоится мужа, только ничего из этого не выйдет.
— Как не выйдет, коли ты своею гетманской властью выдашь мне ее?
— Не могу, не могу… — Самойлович развел руками, — ведь эта гетманша ваша… прости на слове, — баба хитрая. Как прибыла сюда, так не ко мне, а прямо к воеводе московскому обратилась. Ну, а что уже она там ему говорила — не знаю, только воевода взял ее под свое покровительство, и теперь с ней не сладишь.
