— Гули-гули-бип-бип, — прошептал я младенцу.
— Что ты бормочешь? — удивилась мама.
— Гули-гули! — повторил я.
Мама погладила меня по щеке. У нее удивительно мягкие руки, она их мажет специальным кремом.
— Все будет хорошо, — шепнула она. — Слышишь, Лассе? У нас все будет замечательно!
Она проговорила это очень тихо, словно сама себя уговаривала.
— Дудели-плуп, — отозвался я на своем языке без слов.
— Он славный, — сказала мама. — Хилдинг очень хороший человек. Вот увидишь! Сам поймешь.
— Бубби-бутти-бут, — пролепетал я, не в силах остановиться.
Я заметил, что пилот нашего космического корабля краешком глаза наблюдает за мной в зеркало.
— А парнишка-то у вас немного того, бедняга! — посочувствовал он.
— Нюсси-нюсс-бу-бу, — пролопотал я, невольно преисполняясь жалости к самому себе.
— Бедный дурачок! — сокрушался шофер.
— Уже скоро, — шептала мама. — Скоро приедем.
— Бупп-бупп, — отозвался я.
Шофер бросил на меня сочувственный взгляд. Все замолчали. Я лежал, прижавшись ухом к маминому животу, а ее рука была у меня под щекой. Я-то предвидел, что ничего хорошего из этого не выйдет. Совсем наоборот! У меня живот сводило при одной мысли об этом Хилдинге. Вот бы вцепиться ему прямо в пузо, нет, лучше слопать целиком!
От нашего старого дома до виллы Хилдинга было не так уж и далеко, но мне этот путь показался вечностью. Наконец таксист остановился на самой вершине холма. Он распахнул заднюю дверцу и помог мне выбраться, будто я и в самом деле был недоумком. Он держал меня за руку, пока мама вылезала из машины, словно боялся, что я повалюсь на снег. Это было забавно.
— Хотите, я помогу вам отвести мальчика? — вызвался шофер.
— Спасибо, это ни к чему, — вежливо отказала мама.
— Понимаете, я очень переживаю за таких вот несмышленышей, — не унимался таксист. — Как несправедлива бывает жизнь!
— Не-а, — попытался я выразить свое согласие.
— Что? — не понял шофер.
— Вы правы, — пояснил я. — Ну, в том, что вы сейчас говорили о несправедливости.
— Так он умеет разговаривать!
Таксист изменился в лице, словно кто-то у него на глазах процарапал гвоздем лак на его новеньком автомобиле. Мне стало его жалко. Паршиво чувствовать, что свалял дурака.
— Блуг! — пискнул я, чтобы облегчить его страдания.
Шофер обрадовался. Значит, все-таки у меня не все в порядке с головой! Да я и сам это чувствовал. Мама взяла меня под руку, и мы вошли в калитку. А там нас поджидал Хилдинг собственной персоной! Он стоял на крыльце меж двух темно-серых колонн, на нем был кожаный пиджак, и улыбался он так, будто всю жизнь торчал здесь под дождем, высматривая нас — маму, меня и Блэки Лоулеса, моего таинственного зверька.
— Добро пожаловать! — крикнул он. — Добро пожаловать домой!
— Вот увидишь, мы с тобой подружимся, — сказал он мне.
Мы лежали наверху, в той комнате, которая должна была теперь стать моей. Я поставил перед собой мой будильник, он показывал всего восемь вечера, но я чувствовал, что устал как собака. За последнее время мне изрядно досталось. Я лежал на кровати со стальными ножками и глазел по сторонам. Похоже, этому Хилдингу нравились ножки из стальных трубок. Их было полным-полно по всему дому — у письменного стола и стула в моей комнате. На столе стоял глобус и слабо светился, словно это была удаленная на много световых лет наша прежняя планета, которую мы покинули.
Он и впрямь расстарался, этот Хилдинг Торстенсон.
Даже не припомнил мне, что я укусил его в живот. И делал вид, что не обращает внимания на то, что я почти ему не отвечаю. Он, видно, к этому привык. Как-никак он был зубным врачом и привык разговаривать с пациентами, у которых изо рта торчали всякие трубки-отсосы и сверла. Хилдинг не стал настаивать на том, чтобы я спустился вниз, посидеть с ним и с мамой.
— Мы можем и утром поболтать, — сказал он.
Ему и самому хотелось посидеть вдвоем с мамой: как-никак это был их первый вечер в их новом доме.
А у меня был Блэки Лоулес.
Я еще побаивался этой крысы, поэтому сунул ее в коробку из-под ботинок. Выбравшись наружу, он стал моргать от света, и вид у него был такой же потерянный, как и у меня самого. Он устроился на моем растревоженном животе, и мне приятно было ощущать его тепло. Все же какая-никакая, а компания.
Я достал отцовскую губную гармошку и попробовал сыграть пару мелодий. У меня не больно здорово получалось. Но я решил тренироваться, и поэтому поиграл еще немного, пока Блэки не начал ворочаться: видимо у него был музыкальный слух. Да я и сам устал.
— Спокойной ночи, — сказал я Блэки.
Может, это не самый удобный дом, но пока я не найду чего-нибудь получше, ему придется пожить в коробке. Я запихнул ее под кровать. Потом закутался с головой в одеяло и включил магнитофон. Я записал несколько отцовских пластинок.
Странно было слушать их здесь.
В конце концов я, кажется, заснул.
Мне приснилась большая снежная долина, по которой брели белые медведи. Стояла ночь, и луна светила холодным светом, словно прожектор на стадионе. Я стоял и смотрел на медведей. Они танцевали, и откуда-то издалека доносилась песня Элвиса Пресли «Got a’lot o’living to do» [10]. Я знал, что один из медведей — мой отец. У него на лбу была ярко-красная отметина.
Вдруг он поднял на меня глаза и улыбнулся мне грустной улыбкой.
— Я иду! — крикнул я.
И тут же проснулся и вспомнил, что я в доме Хилдинга Торстенсона. Потом я снова задремал, но мед веди мне больше не снились.
Глава пятая
Когда я услышал, что кто-то поднимается по лестнице, было уже поздно.
Я бы все равно не успел его спрятать.
Я вытащил крысу из коробки, когда проснулся. Мне было его жалко. Как-никак и я на своей шкуре испытал, каково это просыпаться на новом месте, где никого не знаешь.
— Бедняга Блэки, — прошептал я в его безволосое ухо и усадил перед собой на одеяло.
Выглядел он вполне бодрым.
Когда я почувствовал его лапки на одеяле, мне и самому как-то полегчало. Он ворочал головой во все стороны, оглядывая все вокруг, а усы его при этом дрожали.
Зверек пристально рассматривал белые занавески и явно навострился вскарабкаться по ним, чтобы побалансировать на блестящем карнизе. Потом перевел взгляд на стоявшее в углу кресло на стальном каркасе, видимо, предвкушая, как вцепится зубами в синие подушки.
