Глава шестая
Никогда в жизни не сделать им из меня пай-мальчика!
Так я решил, едва проснулся на следующий день после этого поганого праздника. Голова просто разламывалась.
Но я и представить себе не мог, что меня ждет впереди!
Вечно я пляшу под чужую дудку! Уже через пару дней мы сидели с Торстенсоном на диване, он обнимал меня за плечи, а перед нами на полированном до блеска журнальном столике лежала груда учебников, которые я в жизни не открывал. Пока на улице валил снег, я невпопад отвечал на Торстенсоновы вопросы. А он только посмеивался, словно это его ужасно веселило. Он был не из тех, кто легко сдается.
Лолло все время околачивалась поблизости. Я психовал, потому что спиной чувствовал на себе взгляд ее зеленющих глаз. Она не пропускала ни одного моего идиотского ответа. Стоило мне промямлить хоть слово, как тут же раздавалось ее фырканье.
Я вообще ничегошеньки не знал.
Ну и пусть: нечего ей надо мной смеяться!
— Неужели ты надеешься хоть что-то ему втемяшить? — не выдержала Лолло. — Да он же полный придурок! Вообще ни бум-бум!
Меня эта ее фразочка так взбесила, что я из последних сил напряг мозги. Но и это не помогло. Чем больше я старался, тем большим идиотом себя чувствовал. Когда я пытался читать, буквы и цифры пускались в пляс по бумаге. Я выпучивал глаза, чтобы заставить их стоять на месте.
— В чем дело? — спросил Торстенсон.
— Ни в чем, просто у меня глаза такие.
Тогда-то он и смекнул, что у меня слабое зрение, и потащил меня к окулисту. Там мне всеми возможными способами проверяли глаза.
Когда мы вернулись, Лолло уже и след простыл.
Она укатила к своей маме до конца рождественских каникул. Я заявил Торстенсону, что не стану корпеть над книжками и отвечать на его вопросы, если эта девчонка будет торчать в той же комнате. Он меня понял. И прямо все ей выложил. Тогда она живенько собрала свои вещички и умотала к мамуле.
А мы с Торстенсоном оставались вдвоем, пока мама была на работе. Постепенно я привык к тому, что он то и дело хлопал меня по спине, привык заниматься за журнальным столом и вообще к моему новому дому. Я здорово умею привыкать ко всему. И все это время я старался не думать о том, о чем мне думать не хотелось.
— Ну вот, теперь осталось только немного подшлифовать.
— А-а-у-у, — захныкал я.
— Тебе надо научиться точно выражать свои мысли, — наставил меня Торстенсон. — Язык — это самое главное.
Он говорил, как наша школьная библиотекарша, она заявлялась в класс с кипами книг, которые невозможно было читать, и пускалась в разглагольствования о языке, и, похоже, всерьез считала, что мы не в состоянии говорить по-шведски.
— О-о-йе! — запротестовал я.
Торстенсон деловито склонился надо мной. Он был весь в зеленом. Утреннее солнце проникало сквозь тонкие белые хлопковые занавески, которые мама нагладила, и отражалось в стеклянном шкафчике с орудиями пытки. Я с открытым ртом сидел в кресле, а на груди у меня болталась дурацкая бумажная салфетка. В углу рта свешивалась слюноотводная трубка, она то и дело присасывалась к щеке.
— Конечно, нам еще придется поработать, — сказал Торстенсон. — Но все будет хорошо. За последние дни ты здорово подтянулся.
— Й-оом, — согласился я.
И верно. Фразочка Лолло о том, что я-де полный придурок, задела меня за живое. Я ей еще покажу! Я мысленно представил себе тех, кто все эти годы считали меня полным нулем. Таких было немало. Но прежде я не обращал на них внимания. Тогда у меня был отец. А теперь мне захотелось доказать им, что мы с отцом не хуже других.
— Теперь можешь прополоскать рот, — сказал Торстенсон.
Я выплюнул изо рта множество мелких крошек. Торстенсон там вдосталь поскоблил и счистил зубной камень. Когда я осушил стакан, он снял с крюка сверло бормашины, натянул на него резиновый валик, по вкусу напоминавший мятные таблетки, и принялся водить им по зубам.
— Вот так, — заключил Торстенсон, — теперь готово.
Он повесил сверло на место и выключил лампу.
Я провел языком по зубам. Я не узнавал собственный рот! Все было ровно и гладко.
Что он там такое сделал? Маме он удалил темный зуб, который так нравился отцу, а на его место поставил белый фарфоровый. Так что с ангельской улыбкой было покончено.
— А теперь давай-ка съездим в город, — предложил Торстенсон. — Пора тебе посмотреть на мир новыми глазами.
— Ладно, — согласился я и вымученно улыбнулся мятными зубами.
Поезд метро с ревом и скрипом мчался к центру города. Какие-то мальчишки кинули снежок в окно, мы с Пнем и Данне тоже когда-то этим развлекались. Я смотрел сквозь снежные разводы на снег, падавший на припорошенные крыши. Мы ехали через Энскеде-Горд мимо бойни, на которой работал отец. Но была суббота, так что его там не было.
Я смотрел на знакомое здание и понимал, что не скоро его снова увижу.
Мы ехали забирать выписанные мне очки.
— Никак не могу понять, — проговорил Торстенсон.
— Что?
— Как никто прежде этого не заметил!
— Чего?
— Да что у тебя зрение не в порядке. Просто возмутительно! — Торстенсон выкрикнул это так громко, словно решил, что я и глухой к тому же.
— А, это, — протянул я.
— Не удивительно, что у тебя все не ладилось, — проворчал Торстенсон.
Он посмотрел на меня тем влажным взглядом, который появлялся у него всякий раз, когда он задумывался о том, как несладко мне жилось прежде. Ему и впрямь было меня жалко. Я догадывался, что он во всем винит отца.
— Бедняга! — вздохнул Торстенсон. — Хорошо, что наконец нашелся тот, кто это заметил.
Когда Торстенсон принялся говорить, что у меня не в порядке зрение, я поначалу и не понял, о чем это он. Я-то думал, буквы и цифры у всех так прыгают перед глазами. Как изображение в нашем стареньком черно-белом телевизоре.
— Неужели тебе ни разу не проверяли зрение? — не унимался Торстенсон.
— Что-то не помню, — соврал я.
Но я все отлично помнил. Уж не знаю, как мне удавалось выкручиваться. Не пойдешь ведь и не станешь просить: выпишите мне очки.
Торстенсон внимательно меня оглядел.
— Пожалуй, надо подобрать тебе и другую одежду, — заметил он в конце концов. — Раз уж мы все
