побеждать и покорять других.
Тетка все еще возмущалась, когда мы ушли.
Мы гуляли долго-долго и не спешили возвращаться.
Я догадывался, куда мы направляемся. Но отец любил запутывать следы. Мы заворачивали к пингвинам, к слонам и козам и всю дорогу жевали попкорн. Даже на карусели прокатились. Если бы автодром работал, мы бы наверняка сделали несколько кругов.
— Ну, — наконец сказал папа, — не заглянуть ли нам к медведям?
— Ага, — согласился я.
На самом деле мы туда с самого начала нацелились.
Все было как в прежние времена. Белых медведей мы всегда приберегали на самый конец.
Но теперь их на месте не оказалось!
Скала стояла холодная и пустынная. Одинокий песец поглядывал на нас сочувственно. Мы опоздали на несколько лет!
— Черт побери! — пробормотал папа.
Он, наверное, решил, что я расстроился. На самом деле — ничуточки. Я даже радовался, что их больше нет.
Мама с папой считали, что я больше всего люблю белых медведей. Я вечно канючил и требовал, чтобы меня к ним отвели. Я приходил к ним с карманами, полными сахара, потому что мне было их очень жалко. Мне казалось, что другие звери не томятся так в неволе и не выглядят такими одиноким, как они. Особенно самый большой медведь. Он все ходил вокруг скалы, мотал головой и казался почти больным от горя и отчаянья. Я в нем души не чаял. Как-то раз я кинул ему свою любимую игрушку. Медведь поймал ее на лету. Но не разорвал, а прижал к своей грязно-желтой груди. И все, кто стоял у решетки, рассмеялись, потому что у него был такой забавный и трогательный вид.
Мне было жалко игрушки, и я проплакал всю обратную дорогу.
— Ничего, что их нет, — сказал я. — Им лучше там, где они сейчас.
Я понятия не имел, куда девали медведей. Но мне хотелось верить, что их отправили назад, на ледяные просторы Севера. Там они танцуют под полярным небом — так же, как когда-то танцевали мама с папой.
Странно было вернуться домой.
Папа почти ничего не изменил. В моей комнате все осталось по-прежнему. Старая жвачка так и валялась под столом. На стенах висели пожелтевшие портреты гонщиков, вырезанные из газет, а на полу лежал старый комикс про Супермена. Можно было подумать, что я лишь ненадолго отлучился к Пню и вот вернулся.
Мы сели на диван, казалось, время остановилось. Папа не заводил настенные часы, а цветы в горшках завяли без полива. Мы сыграли в «Воры и полицейские» и в «Пропавший бриллиант». Отец оба раза проиграл. Как всегда.
Он включил проигрыватель. Тот заиграл «Until it’s time for you to go» [16], и папа стал подыгрывать.
Новенькая губная гармошка — мой подарок на Рождество — звучала и впрямь замечательно. Здорово было сидеть и слушать его игру, меж тем как за окном сгущались сумерки.
— Сыграй еще раз, — попросил я, когда умолк голос Элвиса.
— Хорошо, — согласился папа.
Он снова поставил пластинку и приложил гармошку к губам. Я пошарил в кармане. Когда песня дошла до середины, я достал папину старую гармошку. Я немного тренировался, пока жил у Торстенсона. Но все же не ожидал, что у меня так здорово получится. Я вступил точно в такт. Отец не сразу меня услышал. Но, услышав, молча опустил руки, предоставив мне продолжать одному. Я играл так, словно всю жизнь только этим и занимался, а отец любовался мной. У меня разгорелись уши, а голос Элвиса дрожал больше, чем обычно.
Когда я закончил, папа долго сидел молча.
— Это было неплохо, — проговорил он наконец.
— Ну уж, — улыбнулся я.
— Давай, еще разок попробуем вместе, — предложил папа.
Мы играли до самой темноты, пока губы не разболелись так, словно их натерли наждачной бумагой.
Мне было пора ложиться спать. Я лег на мамину кровать.
Отец снял с окна в спальне розовые занавески. Ему никогда не нравился их цвет. Они напоминали ему о свиньях. А их ему и днем хватало. Мы легли рядышком и стали смотреть в ночь. Воздух был полон слов, которые мы хотели бы сказать друг другу.
Глава девятая
Я стоял и тонкими ломтиками нарезал сыр на одно из Торстенсоновых блюдечек. Время от времени ворчал холодильник, а в остальном было тихо. Я и не заметил, как долго пробыл у папы. Нам о стольком надо было помолчать.
Я нарезал приличную горку сыра, когда в кухню вошли мама и Торстенсон.
— Что-то ты больно поздно вернулся, — сказала мама.
— Ну, — протянул я.
— И как провели время?
— Нормально.
Я догадывался, что маме хочется узнать больше. Но она не решалась говорить об отце при Торстенсоне. После того, как папа назвал его говнюком и едва не сделал из него котлету, Торстенсону вряд ли были бы приятны эти разговоры.
— Ничего особенного? — только и спросила мама.
— He-а, все как обычно.
Больше мы ничего не сказали. Они еще посмотрели на меня. А я на них. На Торстенсоне был свежий чистенький халат. А у мамы было посвежевшее лицо, потому что она намазала его ночным кремом.
— Есть хочешь? — спросил Торстенсон, его тяготило наше молчание.
Он кивнул в сторону горки сыра.
И я ему в ответ тоже кивнул:
— Немного.
— Тебя там, небось, не очень-то кормили, — заметил он. — Поставлю-ка я чайник.
Он всегда предлагал чай. Я этого терпеть не мог.
— Да не надо, спасибо. Я лучше пойду лягу.
— И правильно, — поддакнула мама.
Когда я проходил мимо них, Торстеносн уставился на мою полную тарелку.
— А ты, видно, любитель сыра! — заметил он.
Блэки Лоулес, небось, уже зверски проголодался! Ни крошки ведь не ел с тех пор, как я уехал с отцом.
Я сунул блюдце под кровать.
— Блэки, — прошептал я, — я вернулся.
