Мы немного прошли вместе. Кроны сосен были все в снегу, они раскачивались над нами, словно тяжелые белые облака. Я насвистывал папину любимую мелодию «You’re a heartbreaker»[18]. Тина взяла меня за руку. Я не сводил с нее взгляда: она шла справа от меня, и у меня не было иного выхода. Иногда и она поглядывала: смотрю ли я на нее, и улыбалась, убедившись, что это так.
Непросто было идти, не глядя под ноги. То и дело попадались опасные камни и припорошенные снегом заледенелые корни.
— Ты тогда правду сказал? — вдруг спросила Тина.
— О чем?
Она выпустила мою руку. И в этот самый миг мои итальянские ботинки поскользнулись на корнях. Я ухватился за Тину, чтобы не упасть. Мы замерли друг напротив друга как раз под тем деревом, которое называют деревом Любви. На самом деле это были два дерева: их ветви переплелись так, что получились ворота.
— Я правда тебе нравлюсь?
Я не сразу сообразил, что она имеет в виду. Наконец до меня дошло! Это она вспомнила то, что я сказал про себя в тот снегопад, когда мы повстречали отца.
— Я не думал, что ты услышишь.
— А я услышала. — Тина подошла ближе. Мы целую вечность стояли и смотрели друг на друга. В кронах сосен свистел ветер, я чувствовал Тинино дыхание на своем раненом носу. Да пусть думает что хочет! Тина обняла меня, чтобы я опять не поскользнулся, и наши лица оказались совсем рядом.
Тут я услышал за спиной чьи-то приближающиеся шаги.
— Чем это вы занимаетесь!
Лолло! Тина отпрянула.
— Лолло! — пробормотал я.
— На тебя что, снова нашло? — съязвила Лолло.
— Ты о чем? — я почувствовал, что краснею.
— Поосторожнее с ним: он сам за себя не отвечает, — заявила она Тине.
— Почему?
— Да у него что-то с гормонами не в порядке.
— Как это — не в порядке?
— Ну, на него, бывает, находит, и он становится сам не свой, — объяснила Лолло. — Носится повсюду и всем налево и направо говорит, что их любит, а то и поцеловать пытается. Видела бы ты, какой он мне синяк оставил на груди!
— Лолло! — не выдержал я. — Ты у меня получишь!
— Слыхала! — сказала Лолло Тине и схватила меня под руку, словно медсестра, которой поручено увести больного.
— Пойдем-ка, Лассе, — проговорила она заботливым сестринским голосом. — А то я расскажу папе,
Со стороны могло показаться, что у меня удар. Лицо горело, словно его поджарили.
Я не смел ей перечить: если я не стану плясать под ее дудку, она прямиком направится к Торстенсону и выложит все про Блэки. И тогда бедняге конец.
— Лассе, — окликнула Тина.
Но я молча плелся за Лолло.
Когда мы дошли до поворота на подъеме, я все же оглянулся. Это было непросто: мне показалось, что у меня голова вот-вот отвалится.
Но Тина уже исчезла.
Глава десятая
Я посмотрел в окно.
Надо же: я и не заметил, что на березах на склоне лыжной горы распустились листочки, а на косогоре зазеленела молоденькая травка! Но кое-где еще попадались островки снега, и солнце изо всех сил старалось их растопить. Как-никак уже середина апреля. Немало недель прошло с того дня, когда я сидел в учительской и уплетал кекс, запивая малиновым соком. Тогда я в первый раз показал, на что способен. И в тот же день я едва не поцеловал Тину.
С тех пор я никого не целовал.
Это было безрадостное время.
Тина избегала меня. Стоило мне оказаться поблизости, она сразу отворачивалась. Кажется, даже Пень заметил, как я страдаю, и стал всячески пытаться подбодрить меня. Зазывал в кондитерскую поиграть во флиппер или предлагал сгонять в город в зоомагазин, где продавали пираний. Но меня ничто не радовало. Пару раз я таскался с ним играть на автоматах, но не набирал и половины своего обычного счета.
— Да что с тобой стряслось? — допытывался Пень.
— Ничего.
— Петрушка какая-то! Выкладывай, Лассе!
— Просто я стараюсь хорошо учиться, — буркнул я, — и мне некогда шляться по городу или торчать в кафе. Ясно тебе?
Пень посмотрел на меня так, словно я серьезно повредился мозгами и несу несусветную чушь.
— Я так и знал, что дело нечисто! — вздохнул он. — Черт!
На самом деле я просто решил доказать, что такие, как я и он, Рыбная Тефтеля и отец, ничем не хуже других. Но Пень и так в этом не сомневался.
Теперь я старался держаться в сторонке на школьном дворе. Стоял в своих новеньких шикарных тряпках, которые, впрочем, теперь были и не такие уж новые, уткнувшись носом в какой-нибудь учебник, и исподтишка следил за Тиной.
Я отвел взгляд от берез и посмотрел на Аспа.
Похоже, он не на шутку огорчен. У него это отлично получалось — выглядеть огорченным. Даже штаны на заднице печально обвисли.
— Ты не приготовил уроки. Так?
Его взгляд скользнул по мне и остановился на компании у меня за спиной.
— Так что, Петер, — сказал он и посмотрел на Пня, — может, мы лучше спросим Лассе?
— Вот-вот, правильно, — хмыкнул Пень. — Он-то уж точно ответит!
Было ясно, что он бы с радостью утопил Аспа и меня, да и всю школу в придачу, в одной из тех испанских рек, про которые у него допытывался учитель.
— Посмотрим, — сказал Асп.
И я начал перечислять.
— Эбро, Миньо, Дуэро, Тахо, Гвадиана, Гвадалквивир, Сегуро, Хукар, Гвадалавиар.
После каждого названия в животе поднималось радостное ликование. Это случалось всякий раз. Я ничего не мог с собой поделать, хоть и понимал, что лучше бы мне не выпендриваться. И я сам различал эти самодовольные нотки в моем голосе, а уж Пня они наверняка бесили.
Я перечислил их все, даже самые крошечные пустяковые речушки, которые никто не просил запоминать. Этому я научился у Торстенсона. Учителя просто балдели, если ученик запоминал то, что
