цыганка Азучена, олицетворявшая притесняемое нацменьшинство, не прерывая арии 'Пламя пылает!', предъявила стражам с дубинками паспорт, зал разразился рукоплесканиями. Манрико оказался в кожаных ковбойских штанах и в шляпе, которой он, когда надо по сюжету, прикрывал лицо вместо забрала. В конце второго действия, уложив графа ди Луна приемом джиу-джитсу, он спел 'Будь же проклят!' и, посадив Леонору на мотоцикл, под треск и синие выхлопы укатил за кулисы. За эту придумку буржуазная пресса превозносила Мякишева как великого реформатора сцены, достойного похлопать по плечу Мейерхольда, а пресса патриотическая бешено ругала как спекулянта, допустившего принесение общечеловеческих ценностей в жертву хищному Молоху империалистического производства.
Первая часть спектакля закончилось, зажегся свет. Зрители вялой массой потекли из зала.
— Ну что, — сказал Комов, наклонясь к Лизе, насколько позволяли театральные приличия, — по пиву? Усилим один наркотик другим?
— Давай, — согласилась девушка.
— Как тебе опера?
— Фильм Дзефирелли лучше. Я прямо рыдала в конце.
— Я гляжу, ты легко рыдаешь в конце.
— Нет, милый мой, я не так-то уж легко рыдаю в конце.
— Ну так можешь не бояться, потому что это не 'Травиата', а 'Трубадур'.
Лиза слегка покраснела.
— Извини, я кажется перепутала.
— Ничего. Просто первые две буквы очень похожи, верно?
Приблизился лукавый рай буфета за хрустальными стеклами. Войдя, они растерянно остановились перед густой толпой, пытавшейся изобразить очередь.
Лиза сделал вид, что нежно прижалась к Алексею, и шепнула ему:
— Вон интеллигентный седой гражданин, попроси его взять нам пива.
— Ты что! — возмутился Комов. — Хочешь заставить меня нарушить общественный порядок?
— Пока я вижу только общественный беспорядок.
— Все равно неудобно.
— Правда? А мне показалось, ты пригласил меня выпить пива. Сколько можно быть милиционером!
'Действительно, сколько можно быть милиционером? — подумал Комов. — Уж хотя бы в театре почему бы не…'
'…распустить шнурки!' — всплыл в памяти густой голос Копалыча.
Немного надменный седой человек с негнущейся спиной находился уже совсем недалеко от необъятного декольте буфетчицы, прикрытого гипюром.
— Честное слово, неудобно вас просить… не возьмете нам два пива без сдачи? — пробормотал Комов, прожигаемый насквозь взглядами стоящих сзади.
Лиза в подтверждение просьбы банально изобразила ослепительную улыбку милой девочки.
Седой человек усмехнулся, но (то ли наглость подкупила его, то ли Лизины старания) деньги принял. Сам он взял чай с лимоном и бутерброд с семгой. Кругом толкались, как в автобусе. Преисполненный благодарности Комов помог благодетелю проложить дорогу к ближней стойке, закиданной конфетными обертками и фисташковой шелухой. Они с Лизой примостились здесь же, отхлебывая пиво из бутылок.
— Как продвигается твое дело? — спросила девушка.
— Какое?
— О котором ты рассказывал. Икарийское.
— Я бы не сказал, что оно сильно продвигается. Иногда такое впечатление, будто смотришь спектакль сбоку с откидного места, и главные актеры время от времени исчезают из поля зрения… — он глотнул из бутылки и, не сдержавшись (ведь он задушил в себе на время милиционера), добавил:-Всё было бы совсем скверно, если бы не одно письмо… точнее, донос. Народ у нас завистливый, сама знаешь. И представляешь: в милицию поступает заявление. От людей не слишком трезвого поведения. Некий сторож Михеев стал пить не по средствам, при этом не дает никому заходить в одно из помещений товарного склада, который охраняет. А поит его — можешь себе вообразить — ЦРУ, которое прислало хвостатых гномиков!.. (Лиза засмеялась) Вот это и есть моя главная ниточка…
Очевидно сосед, несмотря на шум, плавающий в воздухе вместе с табачным дымом, расслышал какую-то часть Комовского рассказа. Прервав пережевывание бутерброда с семгой, он посмотрел на Алексея, приподняв брови.
— Извините, если мы вам мешаем нашей болтовней, — сказал Комов, понимая, что рассказы о стороже-алкоголике вряд ли радуют их благодетеля, чьи чувства настроены на возвышенную оперную волну. Чтобы не показаться совсем невоспитанным, он спросил:-Кстати, как вам спектакль?.. Позвольте представиться. Я Алексей, а это Лиза.
Седой человек кивнул.
— Мое имя вам ничего не скажет, — неожиданно сказал он (право, до чего экстравагантные люди попадаются среди отечественных интеллигентов!) — Зовите меня Михаил Эдуардович… Что касается сегодняшнего зрелища… гм… Все эти мотоциклы и прочее, на мой взгляд, показывают, что оперное искусство жаждет чего-то более современного.
— Хорошо, что на сцене нет компьютера с принтером и кофемолки, — пошутил Алексей.
— Еще будет! — пообещал Михаил Эдуардович, и все засмеялись.
— Извините, — сказал сосед, достав плоскую коробочку. — Когда-то сердце работало, как часы… а потом, видно, завод кончился, — пошутил он.
Веселый оказался гражданин, а выглядит сухарем.
— Вы читали, как пресса поносила Мякишева за то, что он оперу обстриг? — поддержал дальнейший разговор Комов.
— И правильно сделал. Опера, как и всё человеческое общество, вступила в кризис. Ну, переиграют все оперы по-новому — и что потом? Нужно обновление. Но беда человечества в том, что оно консервативно и тупо. Вспомните, как человечество оплевало и уморило Бизе, а потом спохватилось: ах, извините, ошибочка вышла, великий, оказывается, был композитор!.. А вспомним Шуберта, признанного при жизни только друзьями!.. Между тем, ведь наверняка где-то есть и в наши дни презираемый и гонимый гений, который вдохнет, наконец, современный дух в увядающее искусство оперы. Вы только представьте, как он задыхается по ночам от рождающейся внутри него музыки, словно от астмы! Лет через десять, очнувшись, все в один голос скажут: вот он, наш кумир! И будут потом еще двести лет его упорно слушать и возносить. Даже когда он, в свою очередь, устареет, а его музыка покроется мхом… А впрочем, зачем становиться великим композитором? Чтобы превратиться в позывные для мобильного телефона?..
— Вы композитор? — спросила Лиза.
— Я?.. Нет, я не композитор. Я… — Михаил Эдуардович отчего-то запнулся и докончил странными словами:- Я — другой.
— Поняла, вы — музыкальный критик.
— Я?.. Пожалуй, что критик, — сказал Михаил Эдуардович и усмехнулся. — Что-то у нас с вами прямо булгаковский какой-то разговор получается.
— Всё равно музыка — божественная, — вставил Алексей.
— Божественная. Но пульс ее уже не тот, — парировал седой. — Не нашего века.
— Но — звучит.
— Много песен-арий, потому и звучит. Хотя голос Леоноры слабоват. Не держит слушателя.
— Зато Манрико поет легко, как дышит.
— И хор, без сомнения, хорош.
— Хорош. Мне всегда было удивительно, как много совершенно разных людей объединяет и примиряет хор.
— Хор — это рабочий класс театра.
— Однако, неожиданные у вас порой суждения! — почти восхитился этой репликой Алексей.
— Каждый имеет право на свое категорически абсурдное суждение. Жизнь — штука не всегда регламентированная. Борьба стихий и идей — нормальное состояние. Например, просто едешь как-нибудь в
