перенести на сцену. «И когда у меня неожиданно в башке возник этот помост наклонный, и внизу плаха, и вся эта идущая лавина, несущаяся с гор, — вот этот образ, тогда я понял, что я могу приступить... А ключом послужили, к счастью, сохранившиеся записи Есенина — они и актерам, и мне очень помогли. Я впервые услышал голос Есенина и крайне удивился, во-первых, огромнейшему темпераменту. Я думал, что он тенор, а он оказался баритоном. Манера его чтения дала тональность всему произведению, и я понял, что этот наклон поможет, эта стремительность избавит действие от ложного правдоподобия быта, натурализма. Актерам сначала было неудобно, они сопротивлялись... Владимир попал в интонацию сразу же с удивительной точностью: читал неистово, как и сам Есенин».
Объявив перерыв в репетицию, Юрий Петрович подозвал к себе Высоцкого и Смехова, сделал пару замечаний: «Володя, ты начинаешь хохмить, а это тебе не капустник в ВТО!.. Ты подначиваешь его и других, все теряют серьезность... Думать надо, думать». А потом неожиданно сменил тему: «Сегодня вечером вас ждет к себе на ужин Николай Робертович, хочет послушать, что вы сочиняете. Не опаздывайте».
Молодые актеры от неожиданной перспективы праздника оторопели. Заикнулись: «Так, может, что- нибудь...» — «И не думайте! — замахал руками Любимов. — Знаете, что он мне сказал? «Юра, я же все-таки сочинитель, я же должен угостить господ артистов».
Вечером они прибыли к Эрдману точно в оговоренное время. Кроме хозяина квартиры на Чайковского, гостей поджидали верный соавтор Николая Робертовича Михаил Вольпин и друг Таганки, знаменитый доктор Левон Бадалян. Обещал подойти и Любимов, который жил в соседнем подъезде, но потом позвонил, извинился — захворал.
Смехов впервые на публике читал свои рассказы. Эрдман и Вольпин их комментировали.
«Высоцкого слушали долго, с явным нарастанием удивления и интереса, — вспоминал Смехов. — Песни первого периода — знаменитую стилизацию лагерного и дворового фольклора — принимали с особым удовольствием... Володя «бисировал» по просьбе хозяина дома.
За ужином немного посудачили на театральные темы. Эрдман сдержанно похвалил инсценировку «Послушайте!», правда, заметил: «По-моему, явное недоразумение понимать, что Маяковский воспевает советский паспорт. Ведь это неправда. Никаких паспортов уж тогда ни у кого не было. Если тебе давали «краснокожую паспортину», то только для поездки за границу. Значит, если поэт кричит, что ему очень приятно ходить с этим документом — его можно понять: читайте и завидуйте, я от вас за границу укатил, дорогие товарищи».
Вслед за Маяковским в разговоре замелькали другие, не менее урвите имена — от Есенина и Мейерхольда до Сталина и Берии.
— Вам Юра, вероятно, рассказывал о нашей совместной службе в доблестном ансамбле НКВД?.. А как вы думаете, молодые люди, почему Гиммлеру не пришло в голову создать ансамбль песни и пляски гестапо?.. Творческого подхода не хватало. А вот Лаврентий Палыч умел подбирать кадры...
— А вас, Николай Робертович, Лаврентий Павлович в лагере подобрал?
— Да нет. В лагере мне, слава Богу, побывать не довелось. Когда взяли, времена еще были не такие страшные. Ссылкой обошелся. Сначала в Енисейске, потом в Томске. Проживал я там, кстати, на улице имени товарища Сталина.
— А за что вас взяли? — не утерпел Высоцкий. — Вы же были Явкой известный драматург, сценарист. «Волгу-Волгу» написали.»
— За стишки, за басни. Сказали: вредные, контрреволюционные. Сталин сильно сердился, хулиганскими называл.
— Теперь не пишете?
— Нет. Остановился, когда написал про Эзопа. Прочесть?.. Пожалуйста:
— Так вы и мне, Николай Робертович, советуете не «хулиганить»?
— Да нет, просто учитесь работать с «ними», Володя.
— А как?
— Коля, расскажите молодым людям, как мы сдавали «Смелые люди», — предложил Вольпин.
— Да, это классика. На худсовете раздолбали наш фильм подчистую, а правили бал там ребята из ЦК А я, когда нервничаю, начинаю острить без удержу. Ну, им это, конечно, не понравилось: «Вы еще шутить смеете? Что вы себе позволяете?» и так далее. Тогда я встаю и говорю: «Я думал, что пришел на худсовет, а это совсем другое учреждение». И Вольпина прошу: «Михаил Давыдовыч, я заикаюсь, будьте любезны, пошлите их всех на х..!» И ушел. Мертвая тишина, пауза, как у Гоголя в «Ревизоре»...
— А вы, Михаил Давыдович?
— А что я?.. Они ко мне: «Что скажете?». Я скромно пожал плечами: «Повторить не могу, а больше сказать мне нечего». И тоже ушел.
— И чем же все закончилось?
— Прекрасно! Дали Сталинскую премию... Иосифу Виссарионовичу картина очень понравилась.
Любимов позже в деталях расспрашивал о встрече у Эрдмана. Смеялся, кивал. Мимоходом вспомнил, что после того как Есенин назвал Николая Робертовича главной надеждой литературы, тот стал всем представляться: «Здравствуйте, я — надежда русской литературы». — «А что вы написали?» — «Ничего не написал, поэтому и надежда. Вот если б написал, то уже никакой надежды бы не было». Но это так, к слову. Просто сейчас постоянно Есенин в голове. Завтра репетиция...
В театре Любимов сделал Эрдмана «устыжающей инстанцией», высоко ценя его мнение, вкус, тонкость замечаний. Общение с ним, признавали актеры, прочищало мозги, в его присутствии все боялись сморозить глупую банальность.
К середине марта 1967 года спектакль «Послушайте» был готов к показу. Поднаторевший к тому времени в чиновничьих играх, Любимов взялся, как он выражался, «швейковать», то бишь косить под дурачка, изображать невинную простоту. На обсуждение, которое проводило Московское управление культуры, по его приглашению «просочились» совершенно посторонние лица. Но с какими именами — Виктор Шкловский, Лев Кассиль, Семен Кирсанов, живые классики!..
Несостоявшийся артист, прикрывший свою творческую импотенцию дипломом Высшей партшколы, некто Шкодин, зачитал перечень претензий и указаний, путая ударения, рифмы и даты. Его коллега, дама из Министерства культуры, агрессивно высказала свои замечания. Да так, что поэт Семен Кирсанов всплеснул руками и воскликнул, обернувшись к Шкловскому: «Витя! А мы в Союзе писателей держали наших чиновников за головорезов! Да они же ангелы в сравнении с этими!»
Несмотря на осаду, Любимов спуску ни себе, ни актерам не давал: нельзя терять форму, расслабляться, — перегорите. Отмахивался от доброхотов из управления культуры: «Вы еще два месяца «помогайте», и спектакль сам собой умрет!» Буквально за ночь перекроили второй акт. На репетицию, господа артисты!
А театр, предчувствуя очередные наскоки на «Маяковского», подтягивал свежие силы. Андрей Вознесенский на очередном обсуждении не выдержал: «Да как вы смеете судить поэзию и художников- мастеров! Поэт — певчая птица, а вы... Ведь соловей не поет на морозе!»
— Что вы такое сказали?! — побагровело начальство.
— Это не я, это Маркс, — кротко пояснил поэт.
Один из пяти «Маяковских» по фамилии Высоцкий очень серьезно говорил тогда,- «Я хотел бы выступления, которые были с обеих сторон, прочитать в газете, чтобы вышел спектакль, и я читал бы критическую статью о нем. Я хотел бы прочитать в статье, что возникает тема одиночества. Почему об этом говорят перед выпуском спектакля?.. Сейчас речь идет о том, чтобы спектакль начали играть, потому что
