своим собеседникам, стоявшим под оливковым деревом:
— Ну, друзья мои, о чем это мы говорили?
Беседа не прекращалась почти до самого заката. Когда она наконец завершилась, Аристокл подошел к Сократу и сказал:
— Поскольку мой родственник так перед тобой и не извинился, позволь мне сделать это за него.
— Ты благороден, — с улыбкой сказал Сократ. Аристокл вполне заслуживал улыбки — он был красивым мальчиком, готовый через два–три года превратиться в прекрасного юношу, хотя широкие плечи и слишком развитая мускулатура и не дадут ему достигнуть совершенства. Впрочем, несмотря на внешность Аристокла, Сократ продолжил: — Но как это один человек может просить прощения за другого?
Вздохнув, Аристокл ответил:
— По правде говоря, я и не могу. Но я желал бы мочь.
После этого Сократ улыбнулся еще шире:
— Твое желание благородно. Я вижу, ты стремишься к добру. Это не очень?то типично в таком молодом возрасте. По правде говоря, это не очень?то типично в любом возрасте, но особенно в очень молодом, когда человек еще не успел обдумать подобные вещи.
— В моих мыслях я вижу образы — если хочешь, формы — идеального добра, идеальной истины, идеальной красоты, — сказал Аристокл. — Впрочем, в мире они всегда несовершенны. Как же мы можем эти идеалы достичь?
— Давай пройдемся. — Сократ положил руку мальчику на плечо, в знак не физического желания, а отчаянной надежды, которую он почти оставил. Неужели он наконец встретил человека, чьи мысли совпадали с его собственными? Будучи даже так молод, орел показывал свои когти.
Они долго говорили этой ночью.
* * *
Царь Агис был низкоросл и мускулист. Его верхнюю губу, выбритую в обычной спартанской манере, украшал шрам. С его лица не сходил мрачный вид. Он сохранял это выражение лица с трудом, ибо ему явно хотелось широко раскрыть глаза и уставиться на все, что он видел вокруг себя в Афинах. Тем не менее он подавлял в себе это желание, что ставило его на порядок выше обычной деревенщины, ни разу не видевшей большого города.
— Приветствую тебя, — любезно сказал Алкивиад, протягивая руки. — Добро пожаловать в Афины. Пусть будет между нами мир, если мы сможем договориться.
Правая рука Агиса была покрыта мозолями, словно у гребца. Впрочем, он закалил ее рукояткой меча и древком копья, а не веслом.
— Приветствую тебя, — ответил он. — Да, пусть будет мир. Когда мы начали эту свару, иные из нынешних воинов еще были младенцами. И чего мы этим добились? Только разорения родной земли. Хватит, говорю я. Пусть будет мир. — Сказанное с дорическим выговором, это слово прозвучало еще более увесисто.
Он не сказал ни слова о том, как годами разоряли Аттику спартанцы. Этого Алкивиад от него и не ожидал. Человек не чувствует боли, наступая на чужие пальцы — другое дело, если кто?то наступит на его собственные.
Как бы подтверждая это, Агис добавил:
— Я полагал, что никому не под силу то, что ты сделал с моим полисом. Поскольку тебе это удалось… — Его лицо исказила гримаса. — Да, пусть будет мир.
— Мои условия не тяжелы, — сказал Алкивиад. — Здесь, в Элладе, пусть все будет так же, как было до войны. В Сицилии же… Что ж, в Сицилии мы победили. Того, что завоевали, мы назад не отдадим. Будь вы на нашем месте, тоже не отдали бы.
Агий мрачно кивнул в знак согласия, после чего спросил:
— Могу ли я на тебя положиться? Примет ли эти условия афинский народ?
— Да, можешь. Полис эти условия примет, — ответил Алкивиад. Он и сам не знал, какое это будет иметь отношение к афинскому народу. Его положение было… необычным. Он не был официальным правителем. Да, он был полководцем, но кампания, которой он руководил, была окончена. И тем не менее он, безусловно, был самым могучим в городе человеком. За него горой стояли воины. Он не хотел именоваться тираном — где тираны, там и тираноубийства — но все атрибуты, кроме названия, были налицо.
— Я не вел бы переговоры ни с кем, кроме тебя, — сказал Агис. — Ты победил нас. Ты осрамил нас. Тебе следовало бы родиться спартанцем. Тебе следует зачать сыновей с нашими женщинами, чтобы твоя кровь улучшила нашу породу. — Он словно говорил о лошадях.
— Ты благороден, но женщин у меня достаточно и тут, — сказал Алкивиад. Про себя же он засмеялся. Уж не предложит ли ему Агис собственную жену? Как там ее зовут? Ах да, Тимайя. Если царь Агис так и сделает, то получится, что потомки Алкивиада будут править Спартой. Это было ему вполне по душе.
Но Агис ничего подобного не сделал. Вместо этого он сказал:
— Если воевать мы больше не будем, сын Клиния, то как мы будем жить в мире? Ибо каждый из нас стремится править всей Элладой.
— Это так. — Алкивиад потер подбородок. Агис был хоть и мрачен, но не глуп. Афинянин продолжил: — Выслушай меня. Пока мы воевали, кто правил Элладой? Мой полис? Нет. Твой? Тоже нет. Чей?то еще? Опять?таки нет. Единственным правителем Эллады была война. А вот если мы будем заодно, как запряженные в колесницу две лошади, то кто знает, куда мы придем?
Агий помолчал некоторое время, обдумывая слова Алкивиада. В конце концов он сказал:
— Я могу вообразить, куда мы придем, если будем двигаться вместе, — и добавил еще одно слово.
Теперь Алкивиад засмеялся вслух. Он наклонился и поцеловал Агиса в щечку, как если бы спартанский царь был красивым мальчиком.
— Ты знаешь, мой дорогой, — сказал он, — а ведь мы с тобой не так уж сильно отличаемся друг от друга.
* * *
Критий шел через агору, трясясь от гнева. В его взгляде было столько ярости, что он, казалось, мог испепелить все на своем пути. Он совершенно не пытался сдержать себя или хотя бы понизить голос. Когда он дошел до Толоса — собственно, еще до того, как он дошел до Толоса — его слова оказались слышны под оливковым деревом у лавки Симона. Они были не просто слышны — они прервали обсуждение, уже ведущееся под оливковым деревом.
— Мы в одной упряжке со спартанцами? — яростно орал Критий. — Ты еще запряги дельфина вместе с волком! Да они нас непременно предадут, как только улучат момент!
— А что ты об этом думаешь, Сократ? — спросил один из юношей.
Сократ не успел и рта раскрыть — за него ответил другой собеседник:
— Критий просто завидует, потому что не сам это придумал. Если б это была его идея, то он бы так же громко кричал, что союз со Спартой принесет Афинами огромную пользу.
— Тише, — быстро прошептал кто?то еще. — Вон там рядом с Сократом родственник Крития. — Он поднял большой палец и повел им в сторону Аристокла.
— Ну и что? — сказал тот, кто непочительно отозвался о Критии. — Даже если рядом с Сократом находится мать Крития, меня это не волнует. Все равно как я сказал, так оно и есть.
Сократ посмотрел в сторону Крития, который был по–прежнему полон гнева. Бывший ученик Сократа остановился в центре агоры, рядом со статуями Гармодия и Аристогитона. Там, под образами молодых людей, освободивших, согласно преданию, Афины от последней тирании, он обратился к собиравшейся понемногу толпе, яростно махая кулаком.
Вздохнув, Сократ сказал:
— Ну и как человек, не владеющий собой, может четко видеть, что хорошо и что нет? — Он повернулся к Критию спиной, сделав это медленно и подчеркнуто. — Раз уж он ведет себя не так шумно, как раньше, не продолжить ли нам нашу собственную дискуссию? Существует ли знание само по себе, являясь на зов учителей? Или же учителя сами создают новое знание, обучая ему учеников?
— Ты уж точно, Сократ, обучил меня многим вещам, о существовавнии которых я и не подозревал, —
