голодный желудок не очень-то весело, но я уже убедился, что текила отлично подавляет аппетит. Кроме того, она гарантировала долгий и крепкий сон, полный приятных сновидений (благодушие, навеянное алкоголем, я считаю гораздо предпочтительнее полной отключки, спровоцированной наркотиками). А когда я проснусь, то буду уже в самом Веракрусе.
Уютно устроившись у себя в купе в вагоне ночного экспресса до Веракруса, готового увезти меня из этого туманного высокогорья к душной и влажной жаре и пальмам побережья, с высоко задранными ногами и стаканом текилы с апельсиновым соком в руке я чувствовал себя вполне счастливым. Зазвучал свисток тепловоза, спальный вагон дернулся и закачался на ходу, занавески на окне слегка раздвинулись от сквозняка: темнота, лишь слегка подсвеченная одинокими фонарями и отдающая острым ароматом опасности, добавила романтики в обстановку. Я со щелчком раскрыл свой нож и отрезал ломтик апельсина, чтобы добавить в выпивку. Я легко вообразил, что выполняю тайную миссию (текила уже начала свою работу), путешествуя инкогнито под видом простого преподавателя английского языка с грузом секретных карт Мексики. Нож у меня в руке превратился в смертельно опасное оружие, и я уже опьянел достаточно, чтобы поверить, что, если кому-то хватит дури напасть на меня, я в два счета выпущу ему кишки! Этот поезд, эта атмосфера, цель моего путешествия — все было фантазией, смешной, но приятной. И когда я покончил с выпивкой, то небрежным жестом сунул нож в карман кожаной куртки и выскользнул в коридор посмотреть на других пассажиров.
Ага, у моей двери оказалась засада! Какой-то усатый тип самого подозрительного вида, с коробкой! Он сказал:
— Не желаете шоколадного печенья?
И в тот же миг морок развеялся.
— Нет, спасибо.
— Не стесняйтесь. У меня еще много.
Из вежливости я взял одно печенье. Он был высоким и дружелюбным, и его звали Пепе. Он был из Веракруса. Он сказал, что сразу понял, что я американец, и поспешно добавил, что это не из-за акцента, а просто я так выгляжу. Он считал, что я очень неудачно выбрал время, чтобы поехать в Веракрус, потому что карнавал только что кончился. И я пропустил самое интересное зрелище. Музыка — очень громкая музыка! Танцы — прямо на улице! Парады — такие длинные, прямо на целую ночь! И музыка, музыка: барабаны, трубы, маримба! Костюмы — девушки наряжаются как принцессы, и клоуны, и конкистадоры! А еще можно пойти на праздничную мессу и до отвала наесться всяких вкусностей, и напиться крепкой текилы, и завести себе множество друзей.
Благодаря его описанию я легко избавился от последних сожалений о пропущенном карнавале в Веракрусе. Я даже почувствовал облегчение оттого, что избавлен от необходимости присутствовать на этом вульгарном спектакле, который — я нисколько не сомневался — в худшем варианте разозлил бы меня и вогнал бы в тоску, а в лучшем не дал бы выспаться. Но я вежливо ответил:
— Какая жалость, что я опоздал!
— Вы можете вернуться сюда на будущий год.
— Конечно.
— Хотите еще печенье?
— Нет, спасибо. Я еще это не доел, — мне ужасно хотелось от него отделаться. Я помедлил минуту, зевнул и сказал: — Я очень женат[12].
Он уставился на меня как на ненормального.
— Очень женаты? Интересно, — однако он все еще выглядел ошарашенным.
— А вы не женаты?
— Мне всего восемнадцать.
Это меня смутило. И я уточнил:
— Женаты — разве не это заставляет вас идти отдыхать?
— Вы хотели сказать, что
— Да, конечно, — эти испанские слова казались мне слишком похожими:
Однако эта оговорка явно его напугала. Парень решил, что у меня не все дома. Он пожелал мне спокойной ночи, подхватил свою коробку и убрался восвояси. Других пассажиров в этом спальном вагоне я не видел.
«Поездка от Веракруса (до Мехико) запомнилась мне прекраснейшей в мире с точки зрения созерцания окрестностей», — написал когда-то оккультист Алистер Кроули в своих «Исповедях». И все друзья в один голос советовали мне приехать в Веракрус днем: ты увидишь бескрайние поля кукурузы и вулкан Оризаба, ты полюбуешься крестьянами в живописных нарядах и огромными садами. Но в Латинской Америке повсюду полно кукурузных полей, крестьян и вулканов — честно говоря, там и смотреть-то больше не на что. И меня осенила идея: гораздо лучше попасть в Веракрус рано утром. Экспресс «Ярочо» — очень удобный поезд, и, насколько мне было известно, следующий этап, до Тапачулы и границы с Гватемалой, предстояло преодолеть в гораздо менее комфортабельных условиях. Таким образом, я получу свободный день в Веракрусе, чтобы подготовиться к этому. И я действительно успел подготовиться. Экспресс «Ярочо» оказался тем редкостным поездом (увы, в наши дни таких становится все меньше), на который можно подняться едва живым от усталости и с которого можно сойти, чувствуя себя на миллион долларов. Я успел изрядно напиться во время пребывания в Мехико, но поезд шел достаточно медленно, и утром в Веракрусе я надеялся оказаться совершенно трезвым.
Когда я проснулся, в купе было жарко и душно, окно запотело, и когда я протер его, то увидел золотистый отблеск раннего утра над влажной зеленью болот. Драные клочья грязных туч маячили на горизонте, как комки лишайников. Мы приближались к берегам Мексиканского залива, и на горизонте, подобно дырявым зонтикам, мокли под дождем высокие пальмы.
Тишина стояла оглушительная, как будто даже поезд не издавал ни звука. Но оказалось, что дело в моих ушах, — они вдруг сильно заболели. И я понял, что мы поднялись высоко над уровнем моря, но пока я спал, у меня не было возможности компенсировать перепад давления с помощью глотания. И теперь, когда поезд опять спустился до уровня моря, мои уши протестовали против такого испытания.
Вообще мне захотелось как можно скорее покинуть это тесное купе. В надежде, что от свежего воздуха боль в ушах утихнет, я вышел в тамбур спального вагона. Окно было открыто. Глотая свежий воздух, я смотрел на проплывающие мимо трущобы. Уши больше не закладывало, и я слышал, как стучат колеса.
— Взгляните на этих людей, — сказал проводник.
Вдоль железной дороги выстроились длинные ряды жалких лачуг, а возле них толклись мокрые цыплята и оборванные дети. Мне стало интересно, что еще собирается сказать этот человек.
— У них правильная установка. Вы только взгляните на них — вот это жизнь!
— Вот это жизнь? — Все, что я мог разглядеть, были грязные лачуги, и цыплята, и люди, у которых даже поля сомбреро обвисли под струями дождя.
— Очень спокойная, — заявил проводник, кивая на лачуги. Когда люди говорят о ком-то свысока, они придерживаются именно такого глубокомысленного тона. Вот и этот мексиканец с чрезвычайно умным видом повторил: — Очень спокойная. Не то, что в Мехико. Там все слишком быстро: один бежит туда, другой — сюда. Они не знают, что такое жизнь. Но взгляните, как мирно все это.
— И как вы представляете себе жизнь в таком доме? — поинтересовался я.
Это не было домом. Это была лачуга из картона и ржавой жести. Вместо окон в кусках жести были просто пробиты дыры, а обломки кирпича удерживали на месте куски пластика, составлявшие дырявое подобие крыши. Собака обнюхивала кучу отбросов перед дверью, из которой на наш поезд смотрела толстая болезненная женщина в красной кофте. Мельком мы могли даже разглядеть еще более жуткую внутренность этой хижины.
— Ох! — вырвалось у проводника, явно оскорбленного в лучших чувствах.
От меня совершенно не требовалось никаких вопросов. Он рассчитывал на то, что я соглашусь с ним. Да-да, очень спокойная жизнь! И эта грязная лачуга — какая идиллия! Приветливое отношение к вам большинства мексиканцев основано именно на той степени согласия, которую вы выражаете к их словам. Любые возражения и даже просто сомнения воспринимаются как признак агрессии. Мне всегда было
