соблюдения законности, чтобы жизнь в этих местах постепенно наладилась. Они действуют исключительно в интересах собственной выгоды, и они еще хуже, чем колонизаторы прежних лет, — они были рэкетирами и рэкетирами остались, только еще более жестокими и наглыми. Лишенные закона страны, измученные нищетой и неравенством, ожесточаются все сильнее. Тот же Сальвадор мог бы стать раем на земле, однако об этом не приходится и мечтать. Футбол — самый примитивный и грубый вид спорта — стал в этих странах доступным способом излить отчаяние, когда болельщики хотя бы ненадолго привлекают к себе внимание. И в ответ на все упреки они отвечают одно: мы и так живем, как собаки, так не мешайте нам развлекаться. В итоге футбол становится не футболом, церковь — не церковью, а этот поезд — не похож ни на что, виденное мной прежде. Задолго до того времени, как он пришел в столь ветхое состояние, любая уважающая себя компания десять раз собрала бы страховые деньги и вложила бы их в обновление дорог и подвижного состава, как это сделали в Индии. Но здесь был Сальвадор, а не Индия. И действительно, в Индии даже в самом глухом штате, где-нибудь в Западном Бенгале, пассажиры умерли бы со смеху, увидев эту жалкую пародию на поезд.
Но права и другая ходячая истина: только из окна самого ужасного поезда можно увидеть самые прекрасные в мире пейзажи. Самые скоростные поезда — поезда-пули в Японии, «Голубой поезд» от Парижа до Канн, «Летучий шотландец» — все это игрушки, забава для скучающих горожан, и не более, — ведь такая скорость неизбежно вытесняет удовольствие от самого путешествия. Зато местный поезд до Кутуко пусть с трудом, но преодолевает несравненные ландшафты. Если вас не пугает проводник с допотопным револьвером на поясе, грязные вагоны и колючие сиденья, в награду вы получите самые великолепные виды, какие только существуют к югу от Массачусетса. А по тому, что поезд тащится еле-еле, можно легко вообразить себе, будто Сальвадор ничуть не меньше Техаса. И все это благодаря изношенному локомотиву и постоянным остановкам: до Сан-Винченте всего сорок миль, но на них у нас ушло три с половиной часа.
Однако и здесь необходимо терпение, чтобы дождаться начала спектакля.
На первый взгляд Сальвадор произвел на меня впечатление ухоженной, плодородной и процветающей страны, по крайней мере, его западная часть. Но стоило мне оказаться к востоку от столицы, на другом конце страны, и снова передо мной открылась картина разрухи и запустения. Ее граница пролегала между территорией железнодорожного вокзала и трущобой на восточной окраине Сан- Сальвадора. На протяжении целого часа мы пересекали это скопление тесных уродливых лачуг: глина и бамбук, картон и рейки, жесть и кирпичи, и крыши, заваленные чем попало, лишь бы потяжелее — ведь ни в картон, ни в глину не вгонишь гвозди. И уж какой только хлам не был использован на сооружение этих крыш! Например, на одной лачуге я разглядел: ржавую швейную машинку, чугунную печку в разобранном виде, шесть покрышек от колес, кирпичи, тазики, камни. А на соседней красовались старый ободранный диван, толстый древесный сук и большие камни. Лачуги жались одна к другой, ступенями спускаясь со склона горы, и подступали к самой железной дороге. Ни о каких украшениях здесь не могло быть и речи — разве что где-то взгляд натыкался на икону. Вместо ярких красок тут и там висели лохмотья, повешенные на просушку. Эта страна — крупнейший экспортер кофе. Кофе всегда стоил очень дорого. Но эти люди жили в буквальном смысле слова как собаки, а их собакам пришлось спуститься на ступеньку ниже, стать совершенно прибитыми тварями, не способными даже залаять и лишь униженно молящими подачку, которую можно утащить в пыльные кусты к своим тощим щенкам. Чтобы выжить, собакам пришлось стать трупоедами и могильщиками, самыми паршивыми и презираемыми созданиями в этом кошмаре. В это время поезд так замедлил ход и в нем было так мало пассажиров, что дети из лачуг свободно забирались в вагоны и с визгом носились по проходу, прыгая с сиденья на сиденье, чтобы вывалиться гурьбой обратно наружу на следующем повороте.
Если бы эти дети трущоб задержались в вагоне всего на десять минут, то попали бы в поля, где растут деревья, благоухают цветы и поют птицы. Но их совершенно не интересовала сельская идиллия. То ли им строго-настрого запретили туда соваться, то ли они подчинялись какому-то пещерному инстинкту и считали свои трущобы единственно безопасным местом, не рискуя пересекать его границы. Собственно, так оно и было, и за пределами трущоб их мог обидеть каждый: полисмен, землевладелец, налоговый инспектор. Лохмотья были их отличительной чертой, по которой любой желающий мог распознать в них жертву и унизить. Итак, трущобы в Центральной Америке весьма многолюдны и активны в дневное время и обязательно имеют четко обозначенную границу либо в виде ручья или реки, либо в виде автомобильной или железной дороги. Ровно за этой физической границей трущобы кончаются и уступают место джунглям или сельскохозяйственным угодьям. В данном случае трущобы граничили с кофейной плантацией, и логично было предположить, что увиденные мной только что бесправные люди были сборщиками кофе. Как мне удалось узнать позднее, расценки за их труд не имеют ничего общего с колебаниями цен на кофе.
Мы пересекли несколько невысоких хребтов и повернули вдоль одного из них. Я посмотрел на открывшееся сбоку ущелье и увидел озеро — озеро Илопанго — и вулкан — Чинчонтепек. По сравнению с видом из Сан-Винченте, расположенного гораздо ниже, с этой высоты и озеро, и вулкан казались больше и великолепно контрастировали друг с другом по цвету в низких лучах восходящего за ними солнца. Пейзаж захватил меня с первой минуты, однако озеро все разрасталось, а вулкан становился все выше, и с каждой милей они выглядели все более величественно. Поверхность озера отливала синим, потом серым, пока не почернела, когда поезд оказался на границе между озером и вулканом и двинулся в объезд. Посреди озера был остров. Он поднялся над водой в 1880 году, когда озеро внезапно обмелело, и с тех пор стоял, как застывший после бури старый корабль посреди темных загадочных вод. От железной дороги к озеру плавными ступенями уходили вниз зеленые террасы. Ближе к поезду сплошной зеленый ковер распадался на бамбуковые и апельсиновые рощи и золотистые посадки бананов. Листья на тех растениях, что были ближе к дороге, были желтоватыми и пыльными, но чем дальше, тем более сочной и яркой становилась их зелень.
Теперь поверхность воды напоминала жидкое серебро, и только рябь отливала то синим, то белым, то розовым цветом. А ближе к берегам вода становилась зеленой, вобрав оттенки подступавших вплотную деревьев. При виде этой божественной красоты нетрудно было понять, почему для местных индейцев озеро никогда не было просто водоемом хозяйственного значения, из которого они пили, в котором купались и ловили рыбу. Путеводители и здесь не упустили возможности произвести впечатление на доверчивых туристов, на все лады повторяя самые невероятные версии якобы существовавших здесь обычаев. В одном путеводителе я прочел, что до испанской конкисты индейцы ублажали бога урожая, каждый год кидая в озеро четырех девственниц. Не знаю, правда это или нет, кроме того, что такая байка породила глупую шутку: дескать, в наши дни жертвы прекратились, потому как перевелись девственницы. Однако на самом деле людей приносили в жертву этому озеру не далее как в XIX веке, и это не имело никакого отношения к богам урожая. Это был весьма сложный и целенаправленный процесс.
И ему был свидетель. Его звали дон Камилло Гальвар. Он был генерал-инспектором в Сан-Сальвадоре в 1860-х годах. В 1880 году он подробно описал все, что ему удалось выяснить по поводу якобы кровавых ритуалов индейцев, живущих по берегам озера Илопанго. «В этой области живут племена пуэбло: коютепеки, тексакуанго и тепецонте, — писал он. — Они верят, что когда из озера приходит землетрясение, о котором они узнают по исчезновению рыбы, это значит, что чудовищный хозяин этих земель, который живет в бездне вод, съел всю рыбу».
Никакой не бог урожая, но просто прожорливое чудище, и индейцы боятся, что, если это чудище не ублажить более нежной и сочной пищей, «достойной его могущества и аппетита», оно пожрет всю рыбу и рыбаки останутся без улова. Индейцы хорошо знали его вкусы: чудище жрет рыбу точно так же, «как человек ест фрукты, чтобы освежиться и приглушить голод». Озеро и вулкан содрогаются, и рыба начинает исчезать, индейцы «ужасно пугаются мора рыбы… и собираются по приказу своих вождей». Шаманы выступают вперед в своих ритуальных нарядах и уборах из перьев и сообщают, что нужно сделать: бросить в озеро как можно больше цветов и фруктов. Иногда это срабатывает: колебания земли прекращаются. Но если они продолжаются, то снова собираются все племена, и тогда людям приказывают принести в жертву животных, лучше всего сурков, енотов, броненосцев и еще каких-то тварей под названием
Затем следует перерыв на несколько дней, чтобы следить за уровнем воды в озере, количеством рыбы
