и новыми толчками. И если признаки остаются столь же зловещими, за дело берутся шаманы. Они выбирают девочку от шести до девяти лет от роду, украшают ее цветами, и «в полночь шаманы отвозят девочку на середину озера и бросают в воду связанную по рукам и ногам, с камнем на шее. Если на следующий день труп девочки всплывает, а толчки не прекращаются, то в озеро бросают еще одну жертву с теми же церемониями».
«Это были годы 1861-й и 1862-й, — продолжает дон Камилло, — когда я побывал в этих деревнях, и мне рассказали, что здесь все еще придерживаются этих варварских обычаев, чтобы в озере не убывала рыба». То есть индейцы преследовали вполне практическую цель и нисколько не ужасались своей жестокости. Конечно, дон Камилло добавляет в заключение, что индейцы говорили с ним с «исключительным почтением».
Озеро переливалось все более глубокими оттенками синевы, над ним плыли сероватые облачка тумана, а поезд карабкался все выше. Внизу я разглядел уже не одно, а несколько десятков ущелий, между которыми торчали зеленые вершины. Отсюда трудно было поверить, что эти вершины далеко внизу на самом деле — огромные высокие горы, но поезд пересекал пропасть по мосту на такой высоте, что получалась удобная шкала, по которой можно было прикинуть реальную высоту этих гор относительно высоты вулкана Чинчонтепек. Мы подбирались к нему все ближе, и он все продолжал, расти над нами и отсюда уже выглядел черным, огромным и неприступным.
Однако до него все еще оставалось немало миль, и мы оказались в другой климатической зоне. На этом хребте было сухо и жарко, и в вагоны полетела пыль. Я поднялся с места и прошелся по вагонам, чтобы размять ноги, а когда вернулся, узнал свое сиденье по цвету: те, что не были заняты, покрывал толстый слой бурой пыли. В вагонах не было ни дверей, ни стекол в окнах — они были открыты всем ветрам и пыли, так досаждавшей проводникам и кондукторам, что они удрали от нее на крышу. Они либо сидели, держась за выступы на крыше, либо стояли, балансируя над серединой вагона. Поезд до Закапы тоже был пыльным, но в долине Мотагуа воздух оставался совершенно неподвижным. Здесь мы были на такой высоте, что движения поезда и постоянно дующих в горах ветров было более чем достаточно, чтобы временами мы вообще не могли разглядеть окрестностей сквозь облако пыли. Пассажиры скорчились и старались укрыть лица подолами рубашек. Перестук колес стал особенно резким и громким, горное эхо лупило по ушам, и все это вместе с пылью, из-за которой было трудно дышать, создавало неприятное ощущение, будто мы едем по какому-то бесконечному зловещему туннелю.
Миновав поселок Мичапа, поезд пополз по песчаным откосам. К стене одного из откосов прижалась совсем маленькая девочка, не старше восьми лет. Она прижимала к себе тощего маленького козленка, чтобы он с перепугу не попал под поезд, и, судя по застывшей страдальческой мине на ее лице, она с трудом выносила весь этот грохот и пыль.
Наконец пыльное облако осталось позади, и над головой снова засинел небесный простор, а грохот поезда поглотило открытое пространство — как будто мы парили на огромном планере, спускающемся с головокружительной высоты к лежащим внизу ущельям. Это был классический обман зрения, возможный благодаря тому, что поезд балансировал на узкой колее, тянувшейся по самому гребню водораздела и оттого не видной из вагонов. И хотя до сих пор состав едва тащился вперед, на спуске он развил весьма приличную скорость. При желании даже можно было вообразить, будто эти ветхие вагоны с паровозом внезапно воспарили и теперь со свистом рассекают воздух, возвращаясь на землю. Поверьте, нечасто случается такое, чтобы одного вида из окна было достаточно, чтобы позабыть и о пыли, и о духоте, и о колючих сиденьях — настолько захватывающим оказывается облик удаленных отрогов гор и ближних вершин, покрытых плантациями кофе и зарослями бамбука.
Пейзаж изменился, однако вид человеческих поселений остался прежним. Вам непременно подумалось бы на моем месте, что вы были здесь прежде. Деревушки были совсем крохотными и носили имена святых. Вокзалом служил навес, открытый с трех сторон, в обрамлении кучек апельсиновой кожуры, вскрытых кокосовых орехов с их мохнатой скорлупой, обрывков бумаги и пустых бутылок. Мутный ручеек тухлой воды сочится в поросший тиной пруд, и рядом женщина с корзиной на голове, и бананы в корзине, и мухи, облепившие эти бананы, и темные чугунные колеи, уходящие вдаль, и скопление нефтяных цистерн, и выцветшая до бледно-розового цвета реклама кока-колы. С десяток грязных и тощих детей, и девочка немного постарше, но уже с младенцем на спине, мальчишка с хрипатым радио размером не меньше обувной коробки, пыльные бананы, четыре хижины, хромая собака, визжащая свинья, дремлющий мужчина в шляпе с оборванными полями, бессильно свесивший голову к левому плечу. И вы действительно уже были здесь, потому что вы видели эту пыльную дорогу, и дым, и солнце вровень с верхушками деревьев, остов машины на ободах от колес, цыплят, пытающихся что-то найти в жидкой тени, лицо за грязной занавеской в окне хижины, начальника вокзала в спортивной рубашке и темных брюках, с важным видом торчащего на самом солнцепеке, и листву на деревьях, покрытую таким толстым слоем пыли, что она кажется сухой и мертвой. Все это убожество кажется настолько знакомым, что невольно начинаешь думать о том, уж не возят ли тебя кругами по одному и тому же месту. Каждое утро ваш поезд отходит, чтобы к каждому полудню, в самую жару, вернуться в одну и ту же деревню с ее свиньями, и ее жителями, и ее полумертвыми деревьями. И эта картина запустения и упадка повторяется раз за разом, как будто перед вами крутят в кинотеатре одну и ту же сцену, так что ее поразительная повторяемость становится предметом черного юмора. А вдруг вы действительно за все эти недели, проведенные в пути с того момента, как покинули дом, никуда не удалялись от этого мрачного места? Нет, хотя вы уже и видели не одну сотню таких же деревень, как эта, на долгом пути от Рио-Гранде, именно здесь вам прежде бывать не приходилось.
И когда раздается свисток локомотива и поезд трогается, эта деревня моментально забывается, как десятки таких же, виденных прежде. Состав поднимает облако пыли, в котором навсегда скрываются ее убогие хижины. Но где-то в глубине подсознания эти деревни скапливаются в нечто единое и неизменное, пока у вас не возникает желание увидеть наконец-то что-то другое — отчаянный порыв дать надежду этим несчастным. То, что я увидел нищету этой страны, вовсе не означает, что я увидел ее сердце, но как же больно быть свидетелем такой нищеты!
Мы перевалили через очередной водораздел, и мое внимание привлекло ущелье к югу от дороги. Его склоны покрывали искривленные деревья, полускрытые толстыми лианами, — словно это была граница джунглей. Эта местность была слишком крутой и обрывистой для земледелия, здесь нельзя было ни построить дом, ни проложить дорогу. Дикий, безлюдный пейзаж оживляли лишь птицы, но и тем не хватало отваги, чтобы перелететь на другой край ущелья. Они сердито свистели на наш поезд. Я высунулся из окна, чтобы получше рассмотреть их, но внезапно все потемнело.
Мы въехали в туннель. Пассажиры завизжали. Жители Центральной Америки всегда громко визжат в туннелях, но я так и не смог понять, делают они это от ужаса или от восторга. Поскольку освещение в вагонах предусмотрено не было, мы оказались в полной темноте, да вдобавок в окна влетела очередная порция пыли. Я буквально чувствовал, как пыль оседает на моем лице и волосах, как будто попал под душ из пыли. Я повторил действия пассажиров, виденные мною ранее: спрятал лицо в подол рубашки и стал дышать через ткань. Прошло не меньше пяти минут, пока мы миновали туннель, — более чем достаточно, если вам приходится задыхаться от пыли и глохнуть от пронзительного визга десятков глоток. Правда, как выяснилось, визжали не все пассажиры. Напротив меня сидела одна пожилая леди, которая везла на продажу в Сан-Винченте ящик апельсинов. Она заснула примерно за час до того, как мы попали в туннель. И когда мы выехали из туннеля, она все еще спала. Ее голова запрокинулась назад, а рот широко распахнулся, и она оставалась совершенно неподвижной.
Наконец поезд вырвался из туннеля, и его грохот рассредоточился по открытому пространству. Мы взбирались вверх по склону горы, и натужное пыхтенье паровоза, приглушенное разреженным горным воздухом, не прекращалось на протяжении всего пути через ущелье Джибуа-Велли, которое началось у конца туннеля и лежало у самого подножия вулкана. Вулкан казался более темным на фоне светло-зеленых окрестностей и напоминал лежащего льва из-за причудливой игры света и теней, создававших подобие могучих плеч и небрежно раскинутых мускулистых лап. Вот только головы у этого льва не хватало, и по мере того, как мы проезжали мимо, он все более напоминал обезглавленного сфинкса с застывшим навеки в неподвижности зеленым львиным телом. Глядя на такие чудеса, нетрудно было понять, отчего местные индейцы верят в чудовищных владетелей этой земли. Мало того, что горы сами по себе могли своими очертаниями показаться гигантскими чудовищами и демонами с острыми клыками и длинными когтями, их
