Старый патагонский экспресс

Диббс на глазах превращался в весьма зловещего персонажа, и без Энди Рагглеса, отвлекавшего его внимание, я почувствовал себя весьма неуютно. У Диббса была одна страсть: проститутки. Он любил снимать по две или три зараз.

— Я просто лежу себе, и они делают всю работу.

Он хвастался, что никогда им не платит. Он им нравится, стоит ему показаться в борделе, и они так на нем и виснут, даже дерутся за право переспать с такой горой мяса. Он сам не знает, почему так им нравится.

— Наверное, потому что я такой обаятельный!

Он хотел отвести меня в место, которое считал единственным приличным борделем в Сан-Хосе. Но я сказал, что уже слишком поздно, почти двенадцать. Он возразил, что это как раз и есть самое подходящее время: проститутки только встали.

— Может, сходим туда завтра? — Я отлично знал, что завтра буду уже в Лимоне.

— Да ты совсем сопляк! — Его хохот преследовал меня, пока я спускался с крыльца.

В Коста-Рике есть две железные дороги, и у каждой — свой вокзал в Сан-Хосе. Их маршруты подчеркивают равнодушное отношение этой страны к своим соседям: ни одна дорога не идет к границе, обе — на побережье. Тихоокеанская железная дорога тянется до Пунтаренаса на берегу залива Никойя. Атлантическая — до Пуэрто-Лимона. Атлантическая была построена первой, и какой-то ее отрезок был пущен почти сто лет назад. Перед ее вокзалом в тупике стоял паровой локомотив на потеху туристам. В Сальвадоре такой паровоз все еще пыхтел бы и таскал вагоны в Санта-Ану, в Гватемале его бы переплавили на гранаты для боевиков из «Белой руки».

Поезд до Лимона отправлялся с Атлантического вокзала каждый день в двенадцать. Его нельзя было назвать роскошным составом, но по стандартам Центральной Америки это было нечто выдающееся. Он состоял из пяти вагонов двух классов, и ни один не скрипел и не разваливался. Я с нетерпением ждал этой поездки, поскольку все отзывались о маршруте как об одном из самых живописных в мире: от столицы в горах с умеренным климатом, через глубокие ущелья на северо-восток, к тропическому побережью, которое Колумб назвал Коста-Рикой из-за чрезвычайно густых джунглей, увиденных им впервые в 1502 году. Он был уверен, что перед ним открываются зеленые недра Азии. (Колумб прошел вдоль побережья и провалялся четыре месяца больной в Панаме. Прискорбно, что никто не просветил его насчет еще одного необъятного океана по ту сторону гор — местные индейцы не вняли его просьбам рассказать о своей стране.)

Итак, я мечтал своими глазами увидеть чудеса Центральной Америки, однако мое желание поскорее оказаться в пути имело еще одну причину. С момента прибытия в Коста-Рику я провел немало времени в компании двух американских пьяниц: Энди Рагглеса и брутального Диббса. После мрачного пребывания в Сальвадоре я был только рад их обществу. Но теперь я чувствовал, что снова готов путешествовать в одиночку. Так получается лучше всего: никто не требует вашего внимания, и вы без помех наблюдаете, испытываете и впитываете в себя новые впечатления. Друзья могут отвлечь вас от чего-то очень важного, они влияют на ваше мнение, высказывая свое, и чем они общительнее, тем сильнее они разбивают вашу сосредоточенность и восприимчивость. Но даже если они мрачные и молчаливые, одного замечания «Ох, черт, опять этот дождь!» или «Смотри, сколько здесь деревьев!» достаточно, чтобы исказить ваше впечатление от нового места. Одному путешествовать бывает грустно (и японцы никогда не делают этого в одиночку, а когда встречают вас где-нибудь посреди мексиканской пустыни, беззаботно улыбаются и спрашивают: «А где остальная группа?»). Оказавшись в Сан-Хосе, я представил себе вечер в отеле в совершенно чужом городе. Дневник я уже заполнил и не знал, чем еще заняться. Почему бы не поискать компанию? Но я не знал здесь никого и решил просто прогуляться. Миновав три улицы, я уже готов был позавидовать парочкам и родителям с детьми. Музеи и церкви закрыты, и к ночи улицы совсем опустели. «Не берите ничего ценного, — предупреждали меня, — вас непременно ограбят». Стало быть, если меня будут грабить, мне придется извиняться на изысканном испанском: «Простите, сэр, но у меня нет ничего ценного!» По-моему, трудно придумать более надежный способ вывести бандита из себя, чтобы он еще и сорвал на мне свою досаду. Я решил, что не стоит искушать судьбу, болтаясь по этим опасным улицам, тем более что бары были открыты. А в них меня ждали рагглесы и диббсы. Да, с ними мне было весело, вот только меня не отпускала мысль о том, что если бы остался дома и отправился бродить по ночному Бостону, то нашел тех же рагглесов и диббсов в «Двухчасовой берлоге» («Сразу 20 совершенно голых школьниц!»). Можно было не тратиться на билет до Коста-Рики.

В обществе других людей трудно и видеть все, как есть, и размышлять над тем, что видишь. Не то, чтобы я был таким самоуверенным или нелюдимым типом, просто те описания, которые необходимы для книги, не складываются в голове, если рядом кто-то еще излагает свои мысли. И когда я отвлекаюсь на других людей, это вовсе не то отвлечение, которое мне необходимо. В дороге меня должны отвлекать только новые виды, новые места, которые показались именно мне почему-то интересными и достойными внимания и описания, как бы банально это ни звучало. Моя сосредоточенность обостряет восприятие и позволяет создавать совершенно независимое мнение о том, что я вижу. Потом это мнение будет пересмотрено и либо утверждено, либо отвергнуто, но и в этом случае я, и только я, буду себе судьей. Для меня путешествие — это вовсе не способ провести отпуск, а скорее прямая противоположность отдыху. «Отдохни как следует!» — напутствовали меня близкие на «Саус-Стейшн». Но это было совершенно не то, ради чего я отправлялся в путь. Я предвкушал небольшой риск и даже опасность, непредвиденные события, осязаемый дискомфорт, опыт пребывания наедине с самим собой и в весьма умеренной дозе романтику одинокого странствия. И все это я надеялся получить в поезде на Лимон.

Я устроился в углу возле окна и смотрел, как уменьшаются дома на окраине Сан-Хосе. Они действительно уменьшались в размерах, но в отличие от того, что я видел в других странах Центральной Америки, не превращались в убогие хижины и трущобы по мере того, как мы удалялись от центра города. Здесь все еще встречались постеры и флаги, посвященные выборам. Это были фермерские постройки, бунгало, небольшие квадратные дома под жестяной крышей, дощатые и кирпичные здания. Они были выкрашены в розовый, зеленый или желтый цвет и окружены маленькими садиками, а в некоторых кварталах еще и зелеными лужайками. И дальше, не миновав свалки или загаженной помоями речки, которая служила бы границей для виденных мной прежде городских окраин, мы оказались в сельской местности, среди плантаций бананов и кофе. Это были довольно тенистые плантации в окружении лесистых гор. День в конце февраля выдался солнечным, но прохладным. И вот мы проехали мимо пасеки. Пасечник был похож на Шерлока Холмса: костистый, с длинным крючковатым носом, он стоял среди ульев и с улыбкой следил за поездом.

Даже самые маленькие и бедные домишки были аккуратно покрашены, их крылечки отмыты до блеска, а на окнах белели крахмальные занавески. Во дворах были сложены поленницы дров, разбиты грядки и цветочные клумбы. Эти домики гордились собой, они буквально излучали чувство собственного достоинства. Это создавало впечатление некоей завершенности, цельности и отражалось в том, как были одеты пассажиры поезда. Девушки в панамах, женщины в шалях, мужчины в соломенных шляпах.

Больше половины пассажиров были черными. Мне показалось это странным: я почти не видел черных в Сан-Хосе. Судя по корзинкам и сумкам, это были местные жители, а не туристы, и, как только поезд тронулся, они начали оживленно болтать с белыми пассажирами. Они говорили по-испански, приветствовали друг друга, шутили и смеялись. «Надеюсь, я прихватила достаточно еды! — говорила одна негритянка в летней шляпке. — Мои дети вечно голодные!»

И вдруг я услышал:

— Эй, не суй башку в окно!

Это кричала та же женщина — по-английски. Один из ее сыновей в синей куртке высунулся в окно. Но его головенка торчала так далеко, что он не мог ее слышать.

— Башку деревом сшибешь!

Теперь он услыхал. Он повернул голову к матери, но не убрал из окна.

— Не делай так! — Она дернула его за руку. Малыш плюхнулся на скамью и начал пересмеиваться со своей сестрой.

— Ни на минуту нельзя отвернуться! — добавила она по-испански. Этот язык явно давался ей лучше