английского.
Мы проехали по залитым солнечным светом открытым местам и оказались под сенью леса. Для меня было непривычно ехать на поезде в таком лесу, где деревья затеняют дорогу. Обычно по обе стороны от насыпи остается расчищенное пространство, и солнце немилосердно бьет в окна. Но здесь по окнам лишь скользили солнечные пятна, а деревья стояли так плотно, что ничего нельзя было рассмотреть за строем из тонких стволов и столбов света. Мы ехали через горы. Внезапно между деревьями словно распахнулись ворота, и вдалеке стали видны сосновые рощи на горных склонах. Под ними лежала глубокая тень, укрывавшая сыроварню и лесопилку на окраине деревни из бревенчатых домиков и больших складов пиленого леса. Через деревню протекала река, взблескивая перед тем, как исчезнуть в глубоком ущелье. Это место очень походило на тот поселок в Вермонте, где я побывал в детстве: то ли Беллоус-Фолс, то ли Ривер-Юнкшн. Это впечатление Вермонта не развеялось даже тогда, когда я увидел на краю деревни рощу королевских пальм.
Мы приехали в Картаго. Это был город с рынком. Здесь в 1886 году заложил железную дорогу американский торговец Минор Кейт. Его почетный серебряный совок с приличествующей надписью хранится в Национальном музее в Сан-Хосе рядом с доколумбовой керамикой, масками, золотыми украшениями и портретами усатых патриотов и президентов Коста-Рики (их прогулочные трости, столь же неповторимые, как и усы, также являются частью экспозиции). В этом музее есть картина, демонстрирующая разрушения, постигшие Картаго в результате землетрясения 1910 года. На ней изображены центр города и на переднем плане проходившая по нему железная дорога, заваленная обломками каменной монастырской стены. Это землетрясение буквально сровняло город с землей: от старого Картаго не осталось ни одного здания.
Место рядом со мной оставалось незанятым. Но едва мы тронулись, на него уселся молодой человек и поинтересовался, далеко ли я еду. Сам он ехал до Скуирреса. По его мнению, Лимон — интересный город, но мне он может показаться слишком людным. И поскольку до Скуирреса нам предстояло ехать не один час, он попросил меня немного поучить его английскому. Он уже пытался учить его сам, но это оказалось очень трудно. Он сказал, что его зовут Луис Альварадо. Я попросил его позволить мне не устраивать уроков английского.
— Просто вы очень похожи на учителя. Вот я и подумал, что учитель мог бы меня научить, — признался он. — Вам нравится Коста-Рика?
Я честно ответил, что она кажется мне чудесной страной.
— Почему вы так считаете?
Я сказал, что, наверное, из-за гор.
— Они не такие красивые, как горы в Орегоне. И не такие высокие.
А еще я похвалил реку. Красивую реку в долине.
— Реки в Орегоне гораздо красивее.
Тогда я сказал, что люди в Коста-Рике очень приятны в общении.
— А люди в Орегоне все время улыбаются. Они более дружелюбны, чем в Коста-Рике.
Я сказал, что Коста-Рика очень зеленая страна.
— Вы были в Орегоне?
— Нет, — сказал я. — А вы?
А он был. Это был его единственный выезд за пределы Коста-Рики: он провел лето в Орегоне, пытаясь учить английский. Сама поездка была великолепна, вот только с английским получился полный провал. Он не бывал ни в Никарагуа, ни в Панаме — это никчемные места. Он сказал, что вместо того, чтобы ехать в Панаму, лучше бы мне вернуться в Штаты и побывать в Орегоне.
Тем временем река оказалась прямо под нами. Открывшийся в окнах пейзаж был прост и устрашающ: две параллельные каменные стены и между ними ущелье, такое глубокое, что у меня неприятно похолодело в груди. От бесчисленных водопадов ущелье было наполнено брызгами и паром. Это была река Рио- Ревентазон. Ее мощное стремительное течение проточило это бездонное ущелье, наполненное каменными обломками, и все это — обрушившиеся утесы, огибающий их пенистый поток, прихотливые извивы речного русла и водопады — находилось в добрых полутора сотнях метров под мостом. Низенькие кустики кофе не могли заслонить этот вид. Я отчетливо видел, как белый от пены поток уступами падает вниз. Ущелье реки Ревентазон имеет в длину сорок миль. Здесь такие крутые горные склоны, что поезду приходится то проезжать по туннелю (визг и крики, запах мокрых каменных стен), то спускаться к самому руслу, так что мелкие брызги залетают в окна. Затем мы опять поднимались вверх по мостам и карнизам.
Мосты всегда начинались за поворотом дороги, так что их можно было рассмотреть целиком со стороны: железное кружево металлических пролетов или конструкция из бревен между двумя утесами. Как будто я любовался панорамой моста на какой-то другой железной дороге, мимо которой мы проезжали. Но всякий раз поезд делал крутой поворот, и мы со страшным грохотом въезжали на мост; русло реки под нами начинало казаться особенно угрожающим — каскады порогов, ведущие к более глубокому месту со стремительным течением. Я не уставал дивиться тому умеренному климату и сосновым лесам, что встретил в Коста-Рике, причем меня поражало не только и не столько отличие этой страны от своих соседей, сколько ее сходство с Вермонтом: тот же прохладный горный воздух, те же сосновые боры, то же обилие свежей воды, там и сям мельницы и сыроварни, стада коров, пасущихся на горных лугах, и лошади, не замечающие поезда, привязанные чуть ли не к рельсам. Позднее я познакомился в Коста-Рике с американцем, занимавшимся торговлей лошадьми. Он заверил:
— Мои лошади стали бы биться, пока не задушили бы сами себя, привяжи я их так близко к дороге.
Практически всю первую треть пути, пока мы находились в горах, железная дорога проходила по узкому карнизу, выбитому в скале. Насколько узким он был? Ну, вроде бы между трассой и обрывом еще умещалась корова. С левой стороны взгляд натыкался на голую каменную стену, с правой внизу бурлила река. Корова испугалась и почти милю скакала перед локомотивом: машинисту пришлось сбросить скорость, чтобы не сбить животное. В какой-то момент она остановилась, ткнулась носом в стену, затем сунулась в пропасть и понеслась вперед дальше, неуклюже раскачиваясь и выбрасывая на бегу ноги, как это свойственно коровам. Полоса свободной земли была слишком узкой, чтобы она могла пропустить мимо себя наш поезд, и ей пришлось пробежать, дико вертя хвостом, почти целую милю по этому карнизу.
Ближе к реке заросли кофейных кустов сделались особенно густыми, а еще там росло какао с широкими листьями и крупными бобами. Здесь я мог без труда делать заметки по ходу поезда, поскольку скорость была невелика, пока мы пробирались вдоль бурной реки. Однако я написал совсем немного:
— Все американцы любят путешествовать в одиночку, — это сказал Луис.
— Я терпеть не могу путешествовать в одиночку, — сказал я. — Это подавляет. И я скучаю по жене и детям. Но когда я один, то лучше вижу все вокруг.
— Вы, американцы, даже между собой не разговариваете.
— Вы имеете в виду Орегон?
— Нет, здесь, когда вы путешествуете.
— Да мы же болтаем без умолку! Кто это сказал, что американцы не говорят между собой?
— Вон там сидит американец, — сказал Луис. — Видите его? Так почему вы с ним не заговорили?
Мужчина был в синей бейсболке с надписью «Барни Олдфильд», в ярко-зеленой рубашке и широких штанах на манер матросских. Хотя он ехал сидя, лямки его рюкзака по-прежнему резали плечи, и он так прижимал к себе этот рюкзак, будто тот был набит золотом. Его лицо покраснело от солнечного ожога, и на вид я бы дал ему больше пятидесяти — волосы на предплечьях были сплошь седые. Он оказался рядом с негритянкой, которая перемежала английский с испанским, но он ни с кем не разговаривал.
— Я и не знал, что он американец, — сказал я.
Луису это показалось очень смешным.
— Вы не знали, что вот
Наверное, это из-за бейсболки Луис принял того пассажира за смешного юнца. Жители Коста-Рики предпочитают шляпы. А бейсболка этого мужчины была надвинута под самым залихватским углом и совершенно не вязалась с морщинами на лице.
— Поговорите с ним, — предложил Луис.
