«Я как роза саронская и как лилия долин»…
Сердце ее усиленно билось, она волновалась. С тех пор, как она видела Стжижецкого в венской больнице, прошло три года. Ее сыну было уже шесть месяцев.
Стжижецкий выздоровел и тотчас исчез из Вены. Из Гамбурга только Гнезненским была получена телеграмма: «Благодарю».
Что с ним было потом, — никто не знал.
Мэри, вернувшись в Варшаву, разболелась. Несколько недель у нее была горячка и галлюцинации. Потом ее выслали в Нормандию. Туда за ней поехал граф Чорштынский и сделал ей предложение. Она приняла его; ей было решительно все равно, за кого выйти замуж, а выйти она уже хотела. Оба сделали блестящую партию. Чорштынский получал 200 тысяч в год, а Мэри стала дамой большего света. Впрочем, Чорштынский был недурен собой, хорошо воспитан и образован.
Мэри сумела стать великосветской дамой. Она не только не позволяла импонировать себе, но сама стала импонировать. Понемногу задавать тон стала она, а не княгиня Иза Цбараская и не графиня Роза Тенчиская. Туалетами она затмевала княгиню Изу, остроумием графиню Розу, красотой известную Валерию Красницкую. Она была проста, искренна, свободна и непринужденна.
Когда княгиня Иза представляла ее какой-то принцессе крови:
— Madame la comtesse Czorsztynsky, nee de Gniezniensky.
Мэри перебила ее:
— Je ne suis que Gniezniensky, tout court.
Принцу Бурбонскому она не позволила себя представить:
— Я женщина, и каждый мужчина должен был мне представлен!
— Но это несогласно с этикетом! — прошипела одна из дам.
— Но это согласно с моим этикетом, — отрезала Мэри.
— Я хотела бы обладать вашим остроумием, — сказала ей однажды Валерия Красницкая с брезгливой усмешкой.
— Брильянт хорош, но не тогда, когда им портят зеркало, — ответила Мэри.
Красницкая покраснела и с язвительной усмешкой процедила:
— У вас, графиня, «расовая» ирония.
Мэри отрезала:
— И вы это замечаете?
Красницкая, должно быть, первый раз в жизни не нашла ответа.
Через три дня, на вечере, Красницкая подошла к Мэри и сказала:
— Я не могу бороться с вами, вы меня побеждаете; заключим мир и будем на «ты».
Но Красницкая была хитрой и лицемерной женщиной; так как она перешла на второй план, а вместе с нею, с минуты появления Мэри на горизонте, померкло много других звезд первой величины, то составился заговор. Ничем нельзя было победить эту «жидовку» — ни деньгами, ни красотой, ни остроумием, ни умением держаться в гостиной. Но ее можно было скомпрометировать.
Мэри очутилась вдруг окруженная дружбой всех дам. Сначала это были только дамы. Но потом стали появляться какие-то племянники и тоже стали дарить Мэри своей искренней дружбой. И стало случаться так, что когда, например, к Мэри должна была приехать какая-нибудь дама со своим двоюродным братом, то приезжал только двоюродный брат с извинениями, что у cестры болит голова.
— От злости на ваш последний туалет! — остроумно прибавлял этот брат.
На вечерах ее постоянно оставляли одну с каким-нибудь молодым человеком. Незаметно, ловко и легко все устраивали, все подготавливали. Муж, которого интересовал главным образом спорт, а затем карты, оружие и статистика всех рекордов в мире, предоставил Мэри полную свободу и ни во что не вмешивался. Но Мэри поняла сразу, в чем дело, и, чувствуя все превосходство своей догадливости, остроумия и интеллигентности, играла теми, кто хотел ею играть. И это ее ужасно занимало. Вот, вот она уже тонет… и вдруг оказывалось, что она твердо стоит на земле.
И однажды, оставив молодого камергера Вычевского, она подошла к Красницкой, взяла ее за руку, подвела к зеркалу и, сняв брильянтовое кольцо с пальца, провела по зеркалу длинную продольную черту.
Красницкая покраснела, как рак, и закусила губы. Мэри рассмеялась.
— Тебе жаль зеркала?
Красницкая топнула ногой и опустила глаза под взглядом Мэри, полным презрительной иронии.
Впрочем, у Мэри не было никаких причин изменять своему мужу. Среди тех мужчин, которых она видела теперь, он был одним из самых красивых и умных.
Он был с ней предупредителен, полон рыцарских чувств, хотя по темпераменту был несколько холоден. О любви они вообще говорили мало до свадьбы, а еще меньше после свадьбы. Оба заключили прекрасную сделку. И Чорштынский в самом деле был очень доволен. Но Мэри прекрасно отдавала себе отчет в том, что когда пройдет первое увлечение тем, что сейчас для нее ново, когда пройдет первое увлечение ребенком, ее охватит скука, тоска и пресыщение. Ее тщеславие было удовлетворено вдвойне: она вступила в большой свет и не позволила там себя третировать. Вошла в свет, где на нее хотели смотреть свысока и не сумели этого сделать. Она это чувствовала и знала.
Катастрофа со Стжижецким не изменила общего фона в характере Мэри, но открыла ей какие-то новые глубины, куда уходила ее мысль. В том положении, в котором она находилась сейчас, будь это раньше, она бы чувствовала себя совершенно счастливой, но теперь она боялась за завтрашний день.
Она узнала, что значит любовь, «любовь, что сильнее смерти и долговечнее могилы, любовь, которую не могут затопить никакие воды, никакие реки», «любовь, за которую отдай хоть весь достаток дома твоего, ты будешь отвергнут».
Она узнала, увидела такую любовь, но не испытала ее никогда.
И этого ей не хватало.
О Стжижецком она не хотела думать. Угрызения совести прошли очень скоро. «Наша кровь — это такая хорошая кровь, которая очень скоро выбрасывает из себя все, что ей не нужно», — говорил дядя Гаммершляг, бывавший всегда в хорошем расположении духа.
Но хотя она не хотела думать о Стжижецком, он упорно вставал в ее памяти. И иногда она подолгу о нем думала.
Вспоминала первые минуты их знакомства, свои первые впечатления, переживания, сцену в оранжерее, переписку, тихое обручение. Прогоняла мысль о том, что потом случилось, но она упорно вставала в голове. Мэри не жалела, что не вышла за него замуж. Какое положение занимала бы она? Но если он автор «Лилии долин?..» А это, несомненно, он!..
Какая-то тоска, огромная, великая тоска стала наполнять ее сердце. Разве она знала наслаждение?.. Нет,
Наслаждением были мечты, воспоминания и ожидание… Нет, она не знала наслаждения.
Какая-то тоска, огромная, великая тоска стала наполнять ее сердце.
Знала она жизнь? Нет, это была не жизнь… Жизнь — это огромные луга, огромные заливные луга, озера, над которыми восходит солнце, над которыми колышутся цапли на своих крыльях и слышатся крики утренних птиц.
Разве
Муж — утром верхом, потом за завтраком, потом в клубе, с визитами, или в бреке, потом за обедом, потом в театре или в гостях, — сухой, чопорный, достаточно интеллигентный, чтобы все понять и почти ничего не почувствовать, практичный, как купец, трезвый, как финансист; вооруженный дешевой, банальной и предусмотрительной «комильфотностью», породистый без всякой породы духа, умеющий всегда найтись, но не делающий ничего неожиданно-талантливого и необыкновенного… Самый обыкновенный «граф» — мебель гостиной и нуль в смысле индивидуальности. Вот ее муж.
Все это она давно знала, но не видела раньше. Ее ослеплял графский титул, положение в свете. Но поскольку она умела играть роль графини Чорштынской, урожденной Ганновер-Гнезненской, в свете, постольку она сама не могла освоиться с этим титулом. Она добивалась этого долгими часами сиденья
