увидишь! «Она»! «Она»! — вот будет заглавие романа, который ты теперь прочтешь… Подожди!.. Это еще неконченная поэма… Из этой «Небожественной комедии» создастся еще такая «Vita nuova», что сам не рад будешь!
Мэри бегала, а не ходила уже по гостиной, и ее все мучил вопрос: как Стжижецкий мог остаться к ней совершенно равнодушным? Ведь он не притворялся — она видела это. Просто — она стала ничем для него.
Это доводило ее до совершенного бешенства, но в то же время проясняло ее мысли. Бороться с человеком, который совершенно равнодушен, все равно, что биться головой о стену, — но смириться, унизиться, тронуть, смягчить — это может привести к победе, особенно над такой натурой, как Стжижецкий, — мягкой, впечатлительной, нервной, склонной к сентиментальности. Что она называла
Если бы она хотела, чтобы он обнял ее, он бы наверное не отказался; но здесь дело не в этом. Надо, чтобы Стжижецкий был ее, принадлежал бы ей, сидел у ее ног, носил ее цветы в бутоньерке, чтобы она «отпускала» его на обеды и ужины, чтобы ее коляска привозила и увозила его, чтобы Стжижецкий любил ее. Что на это скажет муж?.. О! За те 600 тысяч, которые заплатили по его долгам, за 200 тысяч годового жалованья теперь и 500 тысяч в будущем — у нее есть ведь право на то, чтобы ее любил Стжижецкий! Или нет?!
Брови Мэри сдвинулись, губы сжались, в глазах блеснули молнии. Нет?!
И она остановилась в вызывающей позе… Впрочем, нет, нечего раздражать мужа. Все это можно будет устроить спокойно и без скандала, нужна только ловкость, ловкость и еще раз ловкость! Ну, а этого у нее довольно. Она и ловчее и умнее всех здесь, вместе взятых. Настоящая внучка гениального Габриэля Гнезновера.
Вскоре она вошла в главную залу, со свойственной ей уверенностью подошла к Стжижецкому, который разговаривал с несколькими дамами, и, присевши около него, через несколько минут стала разговаривать с ним одна. Дамы поочередно стали отходить, — она бросила им вслед полный презрительной жалости взгляд.
— M-r Стжижецкий, — обратилась она к нему, — вы проводите меня к столу?
— Боюсь, что хозяйка сделает мне честь и предложит мне место около себя.
— Нет, madame Лудзская пойдет с ксендзом.
— А если?
— То вы скажете, что пригласили меня.
— Но это неправда.
Мэри подняла на Стжижецкого глаза, полные невыразимой нежности.
— Вы скажете это?
— Скажу, — ответил Стжижецкий, у которого на мгновенье закрылись глаза.
А губы Мэри задрожали и немного вытянулись: ей тем легче было «брать» Стжижецкого, что нужно было только идти за иистинктом.
«Победа!» — мелькнуло в ее голове.
Она была уже уверена в ней.
И сказала мягко и полушёпотом:
— Простите…
— За что?
— Я хочу быть «кающейся грешницей».
— Вы за все мне заплатили.
— Чем?
— «Лилией долин».
Мэри вынула один из своих цветов и протянула руку с ним к сердцу Стжижецкого, говоря:
— У меня нет лилий, и это не долина. Это даже гора… Но у вас уже есть цветок в бутоньерке?
— Ничего, и этот поместится. Что — гора?
Мэри не ответила и продолжала:
— Гора, у подножья которой надо строить жертвенники. Там, на самой вершине, на недоступной вершине и…
— И что?
— И может закружиться голова…
— И?
— И можно упасть…
— Куда?
— К подножью горы, где был построен жертвенник…
Они смотрели друг на друга. Мэри гипнотизировала Стжижецкого, напрягая всю волю к тому очарованию, которым (она это знала) полно все ее существо. Стжижецкий нагнулся и, делая вид, что берет ее веер, поцеловал ее руку.
«Как это легко! — подумала Мэри. — Как легко!..»
С одной стороны она была довольна, что в ней есть это очарование; с другой — почти недовольна, что победа достается ей так легко. Она чувствовала в себе силы и не для такой борьбы. Она стала чувствовать к Стжижецкому род жалости. Но он точно почувствовал это, так как, когда встали, чтобы перейти в столовую, он поклонился Мэри и сказал:
— Простите, но я не могу вести вас к столу.
Кровь хлынула к лицу Мэри, но она овладела собой.
Ничего не спрашивая, она наклонила голову и сказала:
— Я заслужила наказание и принимаю его покорно.
Голосу своему она придала выражение полнейшей искренности.
Стжижецкий был, очевидно, тронут, — и стал жалеть о том, что сделал. А Мэри, опустив глаза, медленно отступила, давая ему дорогу. В выражении ее лица была покорность; в движении тела — уважение и почтительность. Стжижецкий заколебался, остановился и сказал, наконец:
— Вы позволите предложить вам руку?
Мэри взяла его под руку с выражением гордости и почти счастья. В эту минуту ей не нужно было притворяться.
— Вы, графиня, всегда побеждаете! — сказала Лудзкая, подходя к ним. — Не смею соперничать. Но места распределены по билетам…
— Так вы, дорогая, велите переложить билеты, — ответила Мэри, делая шаг вперед, нисколько не скрывая развязности в голосе…
— Но… — попробовала было протестовать Лудзская.
— О! такая мелочь… Тем больше, что m-r Стжижецкий
— Но у вас соседкой будет m-me Высяновская, — сказала Лудзская, — вы, кажется, не любите друг друга…
— Уверяю вас, что только она не любит меня, — пренебрежительно бросила Мэри, уводя Стжижецкого вперед.
— Нахальная жидовка! — прошипела m-me Лудзская.
— Швейцарская корова! — ответила ей мысленно Мэри, посылая ей улыбку, сделанную так искусно, что она могла значить: «Какая вы добрая»…
И подняла на Стжижецкого глаза, похожие на тихий, ласковый день…
Безумная, бездонная грусть заливала душу Мэри. Все, все разбито в прах. Во что обратилась ее красота, ее богатство, ее ум? Она была графиней Чорштынской, графиней Чорштынской и больше ничем.
Взмыленные лошади неслись уже десятый, или одиннадцатый раз по Уяздовским аллеям — туда и назад.
— Скорей, скорей! — кричала Мэри, и лошади неслись так, что комья грязи вырывались из-под копыт.
