— Зачем едешь? Не хочешь, чтобы дальше было, по крайней мере, так, как до сих пор?
— Боюсь, Мэри. Это могло бы стать несчастьем для всех нас.
— Боишься за себя?
— И за тебя и за себя. Я люблю теперь только одно: мое искусство и мою славу. Больше ничего.
— Женщины уже не будешь любить?
— Думаю, нет.
Мери на минуту задумалась.
— Правда, если ты не полюбил меня, которую любил раньше, после того, что я тебе дала, не будешь уже больше любить. Но ты можешь привязаться, нуждаться в ней.
— Будь здорова, Мэри. Тебе уже давно пора.
— До свиданья!
Входя в столовую, Мэри посмотрела на стенные часы. Было семь. Муж сидел за столом уже верно около получаса, т. е. с тех пор как было подано на стол.
— Ждал тебя, — сказал, вставая. — Но что с тобой? Ты плакала?
— Нет.
— Мне показалось. Где ты была так долго, если смею спросить?
— У меня было дело.
— Коротко. Можно узнать, какое?
Мэри выпрямилась и стояла в вызывающей позе перед мужем. Почувствовала в себе такое возмущение, такую ненависть к этому спортсмэну, что перестала его бояться. И, смотря ему прямо в глаза, сказала с ударением:
— Разве я когда нибудь спрашивала о твоих делах?
Чорштынский понял и, несмотря на уменье владеть собой, покраснел, но почувствовал в то же время, что здесь что-то рвется и что надо сразу затянуть подводья, чтобы потом не было слишком поздно и трудно.
Он тоже выпрямился, нахмурил брови, посмотрел вызывающе в глаза Мэри и сказал властно:
— Прошу тебя, как муж, Мэри, скажи, где ты была?
— По какому праву?
— По праву мужа.
Мэри рассмеялась:
— Успокойся, мой друг, ведь не мое приданое ходит по вертепам, а я.
Чорштынский побледнел, у него не хватило вдруг слов, а Мэри издевалась дальше:
— Успокойся, дорогой, успокойся, мой супруг. В этом году получишь дважды по пятьдесят тысяч ренты, в будущем, может быть, в три и в четыре раза больше! Это будет зависеть…
— От того, удастся ли твоему отцу надуть на железнодорожных акциях! — крикнул Чорштынский, срываясь с кресла, бледный, как стена, с сверкающими глазами.
— Молчи, ты! — крикнула Мэри.
— Ты молчи! — бросил ей Чорштынский.
— Голыш!
— Жидовка!
Мэри хлопнула дверью и выбежала из комнаты.
Кровь бунтовала в груди. Как сумасшедшая бегала она по комнате. Закусила губы и сжала кулаки.
— Отмстить! Развестись! Выкинуть его на мостовую! На мостовую! На мостовую! — без конца повторяла это слово, упивалась им: на мостовую! на мостовую!.. Прикажет лакею спустить его с лестницы. Ведь это ее лакей, не его, она ему платит. Голыш! Попрошайка! Нищий! На мостовую! На мостовую! Отомстить! Отомстить!
Отомстить…
А что потом?
Потом что?
Остаться в этом громадном дворце, в этой пустоте совсем одной, с ребенком, которого она не любит…
Остаться совсем одной, без него, без того, единственного, которого любит, боготворит, желает, хочет, без которого жить не может, и которого могла иметь, могла, могла!
О, проклятие!
Потому что могла его иметь, могла, могла, могла!
Он мог быть ее, мог ей принадлежать, могла каждый день засыпать в его объятиях и каждый день в них просыпаться!..
Могла, могла, могла!..
Кровь заалела на закушенных губах Мэри.
Могла…
И она — она чего-нибудь не в состоянии сделать?
Но почему?
Стжижецкий ее не любит? Это ничего!
Будет его любовницей: лучше, прекраснее не найдет. Должен ее полюбить, должен так к ней привыкнуть, чтобы без нее не обходиться; убедит его, завоюет его, покорит себе. То, что сегодня произошло между ними, это пустяки.
Значит, только потому, что между ними стоит эта жердь с англизированным лицом, в галстуке из Парижа, в костюме из Вены, в ботинках из Лондона, с манерами англичанина, с выговором француза, с обращением, старательно скопированным с разных английских лордов, французских маркизов и австрийских графов, встреченных им в жизни, эта фотография заграничной аристократии! Потому, что между ними стоит этот голыш, которого она вытащила из долгов и который заплатил за это своим именем? Поэтому? Тьфу! Имя Стжижецкого теперь громче, чем когда-либо имя всех Чорштынских вместе взятых, даже тогда, когда носили свои доспехи, которые надо было выкупить у Файкелеса. Он, он, такой, может ей в чем-либо помешать?!..
Ха! ха! ха!
Громко рассмеялась.
Впрочем, дольше с ним жить невозможно. Пусть первая попавшаяся жидовка даст себя мучить ради имени, не она! Раз порвано «немое соглашение», раз вырвалось то, что они заглушали в себе ради взаимного интереса, то начнется борьба на жизнь и смерть. И это будет ее судьба? За все миллионы ее отца, за ее красоту, молодость, ум? О, нет!
Чорштынский, граф Чорштынский пойдет прочь, ребенка возьмут родители, а она пойдет по свету с ним, с Стжижецким, за лаврами, за славой, в широкую, большую жизнь, полную, беспокойную, широкую жизнь… С ним, с ним!..
Убежит…
Родители простят ей все: слишком ее любят. До людей ей нет дела. Убежит, поедет за Стжижецким, поедет за ним всюду. И он полюбит ее, должен полюбить!..
Убежит сейчас, сегодня; поедет на том же поезде.
Паспорт был под рукой, все дело в деньгах. Они были заперты в вертгеймовской кассе, стоявшей в одной из комнат ее мужа. У нее был свой ключ, но надо было идти туда, в его… в «его апартаменты». Под рукой у нее было всего несколько десятков рублей на текущие расходы.
Колебалась. Ей представилась твердая, упругая фигура Чорштынского.
Но, нет! Это должно удасться!
Осторожно, тихо стала она подвигаться через комнаты. Приложила ухо к дверям. Было тихо. Верно, вышел.
Вошла.
Быстро открыла кассу и взяла деньги, бумаги, золото, все, что было. Предполагала, что в этой кассе должно быть до десяти тысяч.
Заперла кассу и хотела выйти. В это время Чорштынский стал поперек дороги.
