— К нему нельзя, — безапелляционно заявила она и отодвинула пальто в сторону.
— Как это нельзя? — растерялся Вершинин.
— Нельзя и все. К нему не велено никого пускать. Только по разрешению врача.
В кабинете врача худенькая, остроносая женщина сосредоточенно делала какие-то пометки в журнале. Она вопросительно взглянула на вошедшего.
— Мне необходимо навестить Кулешова из четвертой палаты. Дайте указание пропустить меня, — тоном, не терпящим возражения, сказал Вячеслав.
— Это я запретила. Пока больного навещать нельзя, — она вновь склонилась к бумагам.
— Послушайте, я… — он уже хотел было сказать, кто он такой, и даже по привычке полез в карман за удостоверением, но вовремя спохватился: в такой ситуации удостоверение не поможет, а скорей помешает. Одно дело просто посетитель, а другое — следователь прокуратуры. — Послушайте, доктор, — тон его стал просительным, и женщина вновь подняла голову от стола. — Я прибыл сюда по личной просьбе Игоря Арсеньевича, переданной мне два дня назад. Он очень ждет моего прихода.
— Вы его родственник или знакомый? — поинтересовалась врач.
— Знакомый, хороший знакомый.
— Со вчерашнего дня мы не пропускаем к нему посетителей, за исключением жены: он в тяжелом состоянии.
— И все-таки я бы попросил вас пропустить меня.
— Хорошо, — сказала она. — Подождите минут пять, я сейчас вернусь.
Через некоторое время врач вернулась в сопровождении другой женщины. Лишь с большим трудом Вершинин узнал жену Кулешова.
— Игорь Арсентьевич ждет вас, — сказала она устало.
Вершинину принесли пропитанную больничным запахом накидку.
— Предупреждаю вас, — строго сказала врач. — Никаких разговоров на служебные темы. Больной тяжелый. В довершение к инфаркту у него начался отек легкого.
— О его службе я знаю не больше, чем он о моей.
— Ну и прекрасно. Инесса Владимировна, — показала она на жену Кулешова, — вас проводит.
У дверей палаты № 4 Кулешова остановилась и, глядя куда-то вниз, произнесла:
— Я останусь здесь, а вы заходите. Он ждет вас.
Вячеслав вошел в палату. Внутри стояли две кровати, но занятой оказалась лишь одна. Другая была чуть смята, и на ее спинке он заметил пуховый платок, без сомнения принадлежащий Инессе Владимировне. Больной лежал на спине, сухой профиль резко вычерчивался на фоне коричневой больничной стены. Кожа на скулах была туго натянута, тонкогубый рот чуть приоткрыт. Поверх одеяла неподвижно замерли желтые руки старика с выпукло выделявшимися на них фиолетовыми венами. Вершинин не узнал в лежащем Кулешова и беспомощно огляделся по сторонам. Человек медленно повернулся и чуть улыбнулся. Улыбка получилась вымученной, но именно в ней промелькнул прежний жизнерадостный Кулешов.
— Игорь Арсентьевич! В чем дело? Весна на дворе, а вы в такое время, здесь…
Тот в ответ вяло махнул длинной кистью, дав понять, что уловки ни к чему. Знаком он показал гостю на стул. Вершинин, стараясь не шуметь, осторожно уселся.
Кулешов с трудом разлепил сухие губы:
— Удивляетесь, Вячеслав Владимирович?
— Конечно, удивляюсь. Вы — и тут! Где-нибудь в горах на Чегете или Домбае я бы не удивился, но в больнице…
— Лежу десятый день на спине. Ощущение такое, словно она чужая: ватная и нечувствительная Впрочем, так стало сейчас, а сначала была невыносимая боль и желание любой ценой хоть секунду полежать на боку. Теперь этого желания нет, — тихо закончил он. — Человек привыкает ко всему.
— Понимаю, — отозвался Вячеслав, хотя таких ощущений не испытывал.
На некоторое время в палате повисло молчание. Кулешов отдыхал от длинной фразы, а Вершинин не знал, о чем говорить. Молчание нарушил больной.
— Второй раз со мной такая штука приключается. Год назад, правда, было значительно легче.
— Я бы никогда об этом и подумать не мог, — удивился Вячеслав.
— Когда мы с вами познакомились, я еще был здоров как бык и не знал, с какой стороны у меня сердце, а потом в течение последних полутора лет — микроинфаркт, а теперь вот, валяюсь тут, как покойник, — Кулешов опять замолчал, собираясь с силами, и закрыл глаза.
На минуту Вершинину показалось, что он уже не откроет их, и тогда он тронул больного за плечо. Веки у того вздрогнули. Вячеслав с недоумением думал, зачем он все-таки понадобился. Однако проявлять любопытство не стал и напряженно сидел, наблюдая за беспокойным лицом больного.
— Потревожил вас в выходной день, Вячеслав Владимирович, — начал так же неожиданно, как замолчал, Кулешов, — уж извините. Посоветоваться хотелось.
— Какие могут быть извинения, Игорь Арсентьевич. Располагайте мной. Мне, правда, трудно понять, чем я могу вам быть полезен.
— Можете. Я ведь здесь не случайно.
Вершинин оторопел. Ему даже показалось, что он ослышался.
Тот сразу поправился:
— Я хотел сказать, что мой инфаркт — следствие деятельности кое-каких лиц, а не просто слабого состояния здоровья.
«О каких лицах он говорит?» — насторожился Вячеслав и тут же сообразил, что Кулешов, скорее всего, имеет в виду начальство. Ему стало неловко за этого прежде такого сильного человека, который теперь будет винить в своей болезни всех и вся.
— Мои беды начались с анонимки, — прервал его мысли больной. — С замызганного клочка бумаги со множеством орфографических ошибок. Какой-то «доброжелатель», он себя называл «искренне болеющий за интересы производства», сообщал начальству в объединение, что, мол, я и вор, и пьяница, изгоняю неугодных, окружаю себя подхалимами, раздаю им квартиры, нарушаю финансовую дисциплину и трудовое законодательство и так далее, и тому подобное.
Кулешов помолчал, собираясь с силами, а потом с вызовом продолжил:
— А завод, между тем, второе место в объединении занимал: план производства всегда перевыполнялся, построили новую столовую, поликлинику, два восьмидесятиквартирных дома.
Здесь он снова прервался, пытаясь уловить реакцию собеседника.
— Прислали из объединения комиссию во главе с главным инженером. Месяц проверяли, ревизию провели… Смотрели на меня, как на преступника. Сигналы, конечно, не подтвердились, но никто не извинился. Решил я сам анонимщика найти и… попал в фельетон, который назывался «Криминалист с сельмаша». Потом опять анонимка и снова комиссия. Тут я свалился в первый раз… Едва оправился от болезни, снова то же самое — содержание почти идентичное, и опять комиссия.
— Позвольте, Игорь Арсентьевич, — перебил его Вершинин, — если сигналы не подтверждались, почему же вы все принимаете так близко к сердцу?
— Да поймите же вы, ради бога, — тихо произнес Кулешов, — у нас ведь как: если пишут на руководителя, считается: нет дыма без огня. Я это почувствовал на себе. Мой «доброжелатель» указывает на кое-какие мелкие факты, которые подтверждаются.
— Какие, например?
— Ну, в частности, дал я команду механосборочному цеху работать в конце квартала в субботу, а с завкомом не согласовал. Потом намеки да недомолвки на какие-то мои взаимоотношения с одной работницей завода…
Кулешов замолчал и довольно продолжительное время лежал с закрытыми глазами.
— Извините, Игорь Арсентьевич, — осторожно коснулся его плеча Вершинин, — какие же непосредственно события предшествовали вашему теперешнему заболеванию?
— Завод все это время лихорадило, пошли неурядицы с планом. Вызвали меня на коллегию, а там один товарищ и говорит: «План он заваливает, видимо, правильно о нем сигнализируют». Выговор мне объявили, но я не по этому поводу переживаю. Раз план не тянешь, значит плохой руководитель. Обидно
