Практика умолчания не предполагает, что те, кто этим приемом пользуются, просто игнорируют какие- либо факты, из-за чего общество всего лишь не подозревает об их существовании. Умолчание может быть весьма активным и даже агрессивным приемом. Почему?
Дело в том, что, хотя нынешние СМИ в России и тотальны (как система), они не монопольны, во всяком случае по отношению к некоторым, не полностью их контролирующим политическим или иным центрам власти. То, о чем умалчивают одни СМИ, может появляться либо непосредственно в сфере общественного внимания (молва), либо в других СМИ — пусть в виде слухов, или предположений, или даже точной информации, но со ссылкой на источник, «который пожелал остаться неизвестным». Кроме того, не станем забывать, что в системе современных СМИ работают миллионы людей. Информация, которая стала кому-то известна внутри этой системы, но по каким-то соображениям (внешняя или внутренняя цензура) не появилась на экранах телевизоров или страницах газет, вполне может очень широко разойтись по неформальным каналам и в условиях конкуренции вырваться наружу в том или ином маргинальном или бульварном издании. Иногда это специально делают лица, заинтересованные в распространении этой информации (так называемая утечка или, грубее, — слив информации). А далее путем ссылок на уже состоявшуюся публикацию, хоть и в не вполне заслуживающем доверия издании, данную информацию можно вывести на уровень серьезных СМИ. Целенаправленно и регулярно такой работой занимаются спецслужбы и пиарагентства.
В случае легализации таким образом ранее скрываемой информации люди или силы, которые не заинтересованы в разглашении данных фактов, вынуждены выбирать одну из двух тактик: либо продолжать не реагировать на нежеланную информацию, либо, когда это невозможно (например, вопрос об этом задается публично или в прямом эфире, который сейчас активно используется во всех электронных СМИ), отреагировать, но так, чтобы и не подтверждать информацию и не опровергать ее впрямую (чтобы в дальнейшем не попасться на лжи).
И вот в этом случае действия того, кто стремится что-то замолчать, становятся агрессивными либо по отношению к источ-
174
нику информации (если он даже анонимен), либо, что чаще, по отношению к тому, кто просто, не имея никакого специального эгоистического интереса, хочет узнать правду.
Если утаиваемая (замалчиваемая) информация касается государства, то, как правило, объяснение того, почему она не разглашается, сводится к защите высших интересов государства. Соответственно, замалчиваемое объявляется тайной (военной, государственной, коммерческой), а те, кто требуют или даже просто просят точной информации, — людьми, стремящимися эту тайну нарушить.
Если же утаиваемая информация относится к отдельному человеку, то попытка что-либо прояснить объявляется нарушением права на частную жизнь.
Примеры государственной агрессивности при использовании метода умалчивания хорошо известны каждому. Стоит вспомнить, например, аварию подлодки «Курск» или захват и освобождение заложников на представлении мюзикла «Норд-Ост».
Примеров второго рода тоже немало. Приведу один диалог (крайне типичный), который произошел в ходе реальной телепрограммы. Героем программы был очень известный тележурналист.
Программа шла в прямом эфире и включала звонки телезрителей. Один из вопросов, выведенных в эфир, звучал так:
— Правда ли, что вы получаете такую-то (далее была названа конкретная сумма в десятки тысяч долларов)зарплату?
Ответ:
— Я не скажу, сколько я получаю, так как это мое частное дело и вас оно не касается. Во всяком
случае, это не та сумма, что вы называете.
Ответ был дан в весьма назидательном тоне, с явным желанием продемонстрировать телезрителю и всем остальным, что подобные вопросы не просто бестактны, а фактически незаконны.
При подобных ответах часто звучат и ссылки на то, что в «цивилизованных» странах таких вопросов не задают и всё это — «советские» привычки.
Вся эта аргументация не выдерживает критики, более того — противоречит как раз нормам политической жизни «цивилизованных», то есть западных, стран.
Конечно, на Западе не принято публично интересоваться заработками частных лиц. Но это относится лишь к действительно частным лицам, а отнюдь не к публичным фигурам, к которым безусловно относятся все влиятельные в обществе персоны, в том числе — и наиболее известные журналисты. Более того, правила публичной политической жизни на Западе (хотя эти правила и нарушаются, но, разумеется, не отменяются) предполагают, что общество имеет право знать и об источниках доходов самых влиятельных публичных фигур, и о размерах этих доходов. Дело не в точных цифрах (хотя на Западе размер заработка это еще и статус того, кто его получает, — поэтому многие, наоборот, стараются предать гласности и даже преувеличить реальный размер своих доходов), а в порядке этих цифр. Все-таки уровень твоего заработка — это показатель того, к какому классу или слою общества ты относишься, каковы, следовательно, твои общественные и политические интересы.
Чем руководствуются те или иные политические и публичные фигуры России, интерпретирующие желание общества узнать об источниках и размерах их доходов как неправомерную попытку вмешаться в их частную жизнь, каждый может легко объяснить сам. Но, конечно, это не только опасения навести на себя рэкетиров или грабителей. Я же обращаю ваше внимание в данном случае на сам журналистский прием (то есть прием, используемый в СМИ в первую очередь для засекречивания собственных доходов и доходов своих сотрудников) — прием агрессивного оформления умалчивания той или иной информации.
В этом месте, видимо, логично рассмотреть и классический пример коллизии вокруг права на частную жизнь из новейшей политической истории России и российской журналистики. Речь, разумеется, о знаменитой видеопленке, на которой запечатлены интимные отношения «человека, похожего на генпрокурора», и двух проституток.
С точки зрения гражданского права, конечно же этот эпизод — не более чем частное дело «генпрокурора», а показ этой пленки
по телевидению — вмешательство в его личную жизнь. И, следовательно, пресса поступила и аморально, и противоправно, прокрутив эту пленку в эфире.
Однако не менее очевидны и те обстоятельства, которые позволяли журналистам давать эту пленку в эфир с чистой совестью и пренебрегая возможными гражданско-правовыми последствиями для себя.
Во-первых, должностное и публичное лицо такого уровня, как генеральный прокурор, не имеет право на участие в подобных историях, ибо это очевидно наносит ущерб авторитету должности, которую это лицо занимает, и государству как институту.
Во-вторых, ясно, что данная пленка может использоваться не только прессой, но и преступниками, причем уже не для публичного, а для тайного давления на служебные действия «генпрокурора». Позволив себе расслабиться с проститутками, «генпрокурор», кстати, продемонстрировал свой непрофессионализм, ибо таким образом сам вложил оружие против себя в руки лиц, заинтересованных в нелегальном контроле его действий.
В-третьих, выяснилось, что интимные услуги оплачивались не самим героем пленки, а кем-то другим, что еще больше усугубило зависимость «генпрокурора» от посторонних лиц, а он, как известно, должен зависеть только от закона.
Конечно, правда о «генпрокуроре» использовалась в конкретных политических целях, а не для того, чтобы просто обеспечить невозможность шантажа этого должностного лица кем-либо. Но, строго говоря, это уже другой вопрос.
Мотивы поступка тех, кто принимал решение об обнародовании видеопленки, в данной ситуации могли быть и абсолютно благородными и бескорыстными, и совершенно корыстными. Ясно, однако, что если бы даже никакой корысти не присутствовало, то, во-первых, журналист должен был в интересах общества опубликовать полученные сведения; во-вторых, он должен был склониться к этому решению даже в том случае, если бы знал, что те, кто передал ему такую пленку, ведут собственную политическую игру против
