И вот наступил новый административный год. Корнелий Сципион и Лициний Красс в сопровождении ликторов взошли на Капитолий и в храме Юпитера принесли присягу и произвели жертвоприношения. После этого они отправились на морское побережье в древний город Лавиний для совершения обряда почитания предков. Такое действо Сципион уже выполнял однажды, но тогда он не был полноценным магистратом, ныне же все встало на свои места, и в ходе торжественного ритуала Публий еще более поверил в себя, словно напитался духом прародителей Отечества.
Вскоре было назначено первое при новых должностных лицах заседание сената. Сципион готовился в этот день пойти в политическое наступление и добиться расширения своих полномочий как наместника Сицилии, присовокупив к ним право похода в Африку. За предшествующий период многое было сделано для того, чтобы такое постановление сената стало возможным, и потому сегодня он мог рассчитывать на успех. С утра у Сципиона установилось хорошее настроение, а тот факт, что заседание совета старейшин было назначено в храме Юпитера на Капитолии — в священном для Сципиона месте, где божественный дух не раз озарял его вдохновением и высокими помыслами — придавало ему особый оптимизм. Отношение Публия к богам и предзнаменованиям было двойственным. С одной стороны, он с прохладцей и некоторым формализмом относился к традиционным религиозным актам, а с другой — верил в божественное одухотворение, нисходящее с небес к избранным людям, и соответственно — в знамения, ниспосланные богами, чтобы указать правильный путь своим героям.
Сознание законной власти над согражданами наполняло Публия гордостью, а добрые предчувствия — надеждами, когда он в окружении ликторов и свиты друзей и клиентов подходил к Капитолию. Вдоль всего маршрута следования консула стояли толпы плебса, приветствующие его восторженными возгласами. Но вдруг какая-то кучка людей в серых туниках, завидев процессию, принялась скандировать похабные стишки, порочащие Сципиона. Несколько обладателей чистых тог, стоявших поодаль, при этом многозначительно заулыбались, а основная масса народа, возмутившись вначале, через несколько мгновений приумолкла, со злорадным любопытством прислушиваясь к наветам на знатного человека.
Публий не сразу поверил собственным ушам, столь неожиданными, грубыми и беспочвенными были бросаемые ему многоэтажным громоздким стихотворным размером обвинения.
— Что это! — воскликнул он, оборачиваясь к Лелию. — Они кричат о моей якобы разгульной молодости! Упрекать меня в разврате и пьянстве — все равно, что заявить, будто я плохой полководец! Какая чушь! Это, выходит, в воинских лагерях я предавался веселью? Услаждал «порочный зов тела» под декабрьским снегом у Требии и в залитых кровью песках Апулии?
— Успокойся, Публий, не поворачивай головы. Это, верно, проделки Фабиевых клиентов, — тревожно отозвался Лелий.
— Нет, Гай, не так все просто. Видишь вон ту кучку хихикающих сенаторских сынков? Да и стишки, хотя и примитивны, но не совсем дилетантские по форме, нечто подобное я слышал на плебейских комедиях… За всем этим стоит матерый враг.
Тут Сципион скомандовал ликторам изменить путь, и те с розгами наперевес шагнули в сторону крикунов. Все выглядело так, словно консул свернул к храму Весты, дабы еще раз воздать почести богине очага, озаряющего целое государство, но любителям поэзии пришлось поспешно рассеяться, а ухмыляющимся патрициям — выстроиться в ряд, чтобы дать проход шествию.
Этот эпизод ожесточил Сципиона, и когда он вошел в храм, где уже разместилась большая часть сената, и сел в курульное кресло, подбородок его нервно дрожал. В случившемся с очевидностью усматривался злой умысел политических противников, и к этому можно было бы относиться, как к провокационной брани вражеских солдат у вала твоего лагеря, но проявленная тут нечистоплотность до крайности оскорбила Публия. «Лучше бы они вонзили мне нож в спину! Это было бы честнее!» — мысленно восклицал он, еще и еще раз вспоминая пережитую сцену.
Однако настала пора действовать, соблюдая при этом ту самую уравновешенность, которой так стремились лишить его недруги. Сципион усилием воли подавил эмоции, сосредоточился и приступил к своим обязанностям. Он встал, открыл заседание согласно заведенному ритуалу и обратился к сенаторам с небольшой речью.
Вначале Публий все же говорил неровно, путались мысли и сбивалось дыханье. Он даже подумывал о том, чтобы передать право первого слова Лицинию Крассу. Но постепенно самообладание вернулось к нему, и он сумел донести до сенаторов суть своих замыслов.
Сципион предлагал собранию обсудить три вопроса: о состоянии государства; ходе подготовки к новому этапу войны и, в связи с этим, об уточнении своих консульских полномочий в Сицилии; о положении испанских союзников и о проведении игр для народа в честь победы в Испании. Рассказав о первых шагах по проведению воинского набора, он привел свои выкладки по необходимым мерам и требуемым расходам, а потом сообщил сенату собственные планы. Публий говорил о том, что война с Карфагеном вступила в заключительную фазу. На начальной стадии Республика боролась за выживание, потом долгое время — за инициативу, теперь же, по его словам, настал подходящий момент, чтобы перейти в наступление с целью достижения полной, окончательной победы. Самым успешным итогом в любом сражении считается захват вражеского лагеря, подобным образом и войну в целом у пунийцев можно выиграть только под стенами Карфагена. Сципион заявил, что свое назначение в Сицилию он понимает именно как намерение государства перенести боевые действия на территорию противника, ибо в ином случае не было никакого смысла посылать консула в замиренную провинцию, откуда еще славный Марцелл изгнал последнего африканца. На основании этого он попросил официально расширить его полномочия, дав ему право переправиться в Африку, а также предоставить два легиона вдобавок к сицилийским и флот. Согласно его подсчетам расходы на организацию похода против Карфагена Республике сейчас вполне по силам.
Потом Публий вывел перед сенаторами привезенные им из Испании делегации иберийских народов, дабы они высказались перед отцами Города и дополнили картину испанских событий, нарисованную им, Сципионом, ранее в докладе в храме Беллоны.
Первыми выступали послы Сагунта. Их старейшина напомнил о горестной судьбе своего Отечества и поведал о той помощи, которую оказали его согражданам римские наместники Испании, сначала старшие Сципионы, а потом и младший, как они разыскивали в освобожденных ими городах проданных туда в рабство сагунтийцев, выкупали их и возвращали на родину. Особенно красноречив был посланец союзников, рассказывая о благодеяниях нынешнего консула. Он утверждал, что Публий Сципион возродил их город из руин, городу вернул жителей, рассеянных пунийцами по всей стране, а жителям — их имущество. При этом Сципион, как дальновидный политик, проявил заботу не только о настоящем моменте в жизни Сагунта, но и о его дальнейшей судьбе, устроив должным образом взаимоотношения сагунтийцев с соседними народами, подкрепив дружественные им и нейтрализовав враждебные. В заключение посол высказал благодарность Сципиону и всему римскому народу за все то, о чем он только что столь пышно рассказывал.
Следом за сагунтийцами в подобном же духе произнесли речи представители других делегаций. Все они на разные голоса восхваляли Сципиона и государство, посылающее к союзникам таких выдающихся людей. Возблагодарив таким образом римлян, посланцы заявили о своем желании принести дары их верховному богу — Юпитеру Капитолийскому.
Сенаторы слушали пришельцев с удовольствием. Даже откровенные противники Сципиона, отдавая себе отчет в том, насколько эти речи выгодны их сопернику, все же испытывали гордость за своего гражданина, снискавшего такую любовь и уважение у чужеземцев. Сенат одобрил и утвердил все меры, предпринятые Сципионом в отношении союзников, и разрешил посланцам возложить дары в этом самом храме, где проходило заседание.
Публий, видя, сколько благожелательности к нему вплеснули в Курию испанцы, забыл о недавнем досадном эпизоде и наслаждался своим успехом, предвкушая победу на главном участке битвы, которая должна была открыть ему путь в Африку. Введенные им в бой резервы в лице союзников явно расстроили ряды фабианцев. Он собрался использовать подходящий момент и пойти в решительное наступление, но, едва только послы покинули зал, на скамьях началось подозрительное шевеление. Сенаторы склонялись друг к другу, перешептывались и передавали какие-то таблички. Некоторые, взглянув на воск, покрывающий дощечки, кривились и презрительно отворачивались, иные брезгливо усмехались, а третьи,
