Публий, не питая особых надежд, вступил в спор, утверждая, что плебейские трибуны не имеют права вмешиваться во внутренние дела сената. Но народные защитники хорошо знали свои нынешние обязанности, если и не перед народом, то перед отдельными сенаторами, и выдвинули следующую формулу: «Если консул позволит сенату принять решение о провинциях, то мы желаем, чтобы он этому решению подчинился, и не допустим, чтобы он обратился к народу, а если не дозволит, то мы придем на помощь сенату, который откажется высказать свое мнение о рассматриваемом вопросе».
— Тогда я спрошу у народа, — отреагировал возмущенный Сципион, — могут ли быть народными трибунами люди, запрещающие консулу обратиться к народу по вопросу первостепенной важности для всего государства!
Однако после этой фразы Публий осекся. Действовать только что упомянутым образом, значило идти на окончательный разрыв с сенатом и расколоть плебс на две части, одна из которых будет поддерживать его, а другая — трибунов. Такой крупномасштабной конфронтации Сципион, как государственный человек, допустить не мог. Теперь, когда фабианцы через трибунов завладели возможностью влиять на народ, стало крайне необходимым добиться победы здесь, в сенате.
— Отцы-сенаторы, — заговорил Публий спокойным уважительным тоном, — мои недруги всячески искажают смысл моих слов и поступков, но вас ведь, в отличие от неразумной толпы, не проведешь. Когда на вопрос о том, подчинюсь ли я воле сената, я ответил, что поступлю так, как требует благо государства, то Фульвий почему-то — почему, не знаю и не смею высказывать предположения, порочащие моих соперников, — истолковал эти слова как намерение воспротивиться вашему решению, будто бы сенат может принять постановление, противоречащее интересам Отечества. Я же так не думаю. Я считаю, что, сколь ни горячи были бы споры, у сената всегда хватит мудрости найти такой выход из положения, который, несомненно, принесет благо Отчизне. Я сенатор и, естественно, поступлю согласно решению сената, но моя задача как магистрата приложить все силы к тому, чтобы наше постановление было как можно полезнее для государства. Это и только это означает мой ответ. Сейчас день уже клонится к закату, я же еще не успел ни выслушать вас, ни высказаться сам. Потому, отцы-сенаторы, прошу вас перенести заседание на завтра, а остаток нынешнего дня предоставить мне для переговоров с коллегой, Публием Лицинием.
Фабий хотел опротестовать и эту просьбу Сципиона, но у него не хватило физических сил для нового выступления; сказывался возраст, и длинная речь утомила его. За него попытался возражать Фульвий, но сенат, примирившийся с Сципионом благодаря его последнему уравновешенному и благопристойному высказыванию, отклонил требование Фульвия закончить заседание сегодня же и удовлетворил пожелание консула.
9
Возвращаясь с Капитолия к себе домой в Велабр, Публий проходил сквозь расступившуюся толпу, заполняющую форум. Ряды его недоброжелателей к вечеру сгустились, и поносные стишки теперь звучали громче. Некоторые, прячась за спинами товарищей, отваживались выкрикивать оскорбления и прозой, то там, то здесь раздавались возгласы: «Тиран!», «Душитель Республики!», «Царь римский!» С другой стороны, наоборот, доносились ободрения и восхваления консулу. Его призывали наперекор трусливому сенату вести наступательную войну, дабы принудить Карфаген к покорности.
Сципион старался не слушать эти крики, но все же шум проникал в его сознание и рушил мысли, не позволяя сосредоточиться на обдумывании предстоящих дел. Это вызывало раздражение. Он нервно обернулся, словно в поисках тихого места, и увидел рядом с собою Гая Лелия. К нему сразу вернулась уверенность, дух обрел опору в лице друга.
— А-а, ты здесь, Гай, — сказал Публий, — твоя отличительная черта в том, что ты всегда оказываешься рядом и помогаешь, даже если молчишь… Откуда взялись эти стишки, Гай?
— Я, Публий, сегодня уже задавал такой вопрос, — деловито отозвался Лелий. — Квинт Цецилий уверен, что это проделки Гнея Невия.
В памяти Публия всплыло крупное плебейское лицо с презрительным или, точнее, саркастическим выражением.
— Ах этот, — промолвил он задумчиво, — вспоминаю. Он еще написал «Песнь о Пунической войне».
— Да, точно, и кое-что о Марцелле и галлах.
— Но более всего ему удавались пьески для плебса.
— Стих его действительно примитивен и сух, единственное достоинство — что латинский.
— А чем же я его обидел, ведь я почти не общался с ним?
— Видишь ли, Публий, этим летом, как мне рассказали, Невий ловко изобразил в какой-то комедии великосветский образ жизни Цецилиев. Народ узнал под вымышленными именами истинных героев и, окружив дом Цецилиев, осыпал это почтенное семейство насмешками. Ну, тогда Квинт Цецилий припомнил этому стихотворцу его кампанское прошлое и обвинил его в бесчинствах, устроенных капуанцами в Риме после падения их города. Я не знаю подробностей следствия и суда, но как бы то ни было, Метелл, пользуясь консульской властью, засадил его в темницу, где он пребывает до сих пор. Можно полагать, что своим поэтическим вдохновением Невий пытался купить освобождение, видимо, обещанное ему друзьями Фабия.
— Аристократы не станут пачкаться такими делишками. Да и декламаторы уж больно задрипанные, непохожие на клиентов приличных домов… Пожалуй, это затея плебейских трибунов, а знать лишь соизволила им подхихикивать.
— Скорее всего, так и есть. Уровень мероприятия соответствует характеру Децимов и Сервиев.
— Ну что же, этот старик крупно ошибся, ввязавшись в политику. Пусть и дальше сидит в подземелье, пока не поумнеет. Или лучше отправить его куда-нибудь в Кирену. Впрочем, хватит о нем. Больше волнует другое. Меня обидел Фабий. Я всегда ценил этого человека, несмотря на постоянное проявление его неприязни ко мне… Сегодня он мастерски разделался со мною. Однако он потому одолел меня, что я видел врага в Ганнибале и сражался с ним, хотя пока и заочно, а Фабий усматривал противника, в первую очередь, во мне и вел битву именно со мною. Завтра же я переключу внимание на него и добьюсь своего. Я обязан это сделать. Но не о том речь. Меня обижает другое. Скажи, Лелий, неужели он, в самом деле, не верит в меня? Или он просто помешался на страхе перед Пунийцем? А может быть, разгадка в том, что он запомнил ситуацию многолетней давности, когда расклад сил в войне был в пользу карфагенянина, а теперь его мысль убита старостью и не способна объять новую обстановку? Все же, несмотря ни на что, я хочу, чтобы Фабий Максим понял меня и оценил по достоинству, а не грызся со мною только из-за моего имени.
— Вряд ли твои надежды, Публий, осуществятся. Фабий действительно стал стар, и ум его законсервировался. Кроме того, мне думается, он испытывает особую неприязнь, глядя на тебя теперь, когда не стало его сына, с которым ты дружил вопреки его запрету. Он мечтал видеть на твоем нынешнем месте своего Квинта, а смотрит на тебя, облеченного властью и ореолом надежд всего народа… Хотя он и держался на похоронах сына с непреклонным мужеством, все же эта смерть надломила его.
— Я тоже мечтал увидеть на месте Фабия своего отца, а вижу его, этого Веррукоза. Мы в равном положении, но я же не ставлю ему в упрек его славу и смерть отца.
У дверей дома Сципион распростился с Лелием, сказав, что ему нужно остаться одному, сосредоточиться и собрать воедино рассыпанные поражением легионы мыслей. Вопреки обычаю Публий пообедал наспех и столь же легко, как и позавтракал, потом принял ванну и, накинув поверх домашней туники плащ, вышел в перистиль, хотя в марте по вечерам там еще было прохладно. Он расположился у нимфея и под журчанье текущей по ступенькам воды предался успокоительному созерцанию фонтана. Попытки осмыслить прошедший день и выработать стратегию на завтра ни к чему не приводили. В голову то и дело врывались воспоминания о пережитых на Капитолии оскорблениях, и сознание судорожно выбрасывало ответные фразы обидчикам, которые, несмотря на свою остроту, были явно непригодны для словесных баталий предстоящего дня.
