Тит Отацилий дали обеты о сооружении храмов Венере Эрицинской и Уму, которого не хватило Семпронию и Фламинию. С согласия народа богам была обещана «Священная весна», если через пять лет положение Отечества не ухудшится. Это означало, что весь весенний приплод домашних животных того года, когда будет исполняться обряд, обрекается на жертвоприношение. Были определены другие дары богам, в частности, Юпитеру выделялось триста быков. Кроме того, небожителей решили почтить проведением Великих игр. Принесение обетов завершилось в строгом согласии с обрядом длительным молебствием, в котором участвовали все горожане с женами и детьми, а также сельские жители. Три дня продолжался лектистерний. На нем было поставлено шесть лож для шести богов и шести богинь и предложено угощение Юпитеру с Юноной, Нептуну и Минерве, Марсу и Венере, Аполлону и Диане, Вулкану и Весте, Меркурию и Церере.
После наведения порядка в городе Фабий обратился непосредственно к военным делам. Марку Минуцию он поручил набрать два новых легиона, сам же направился навстречу Сервилию.
12
Встреча Фабия с войском произошла на глазах Публия, стоявшего в первом ряду. Диктатор предстал в окружении блестящей свиты из двадцати четырех ликторов. Он был на коне, хотя древним обычаем диктатору это запрещалось, Фабию же народ позволил такое отклонение от правил в угоду его почтенному возрасту и положению первого сенатора.
Когда величавая кавалькада приблизилась к легионам, один ликтор из окружения Фабия отделился от группы сопровождающих и, подступив к Сервилию, велел ему именем чрезвычайного магистрата распустить свою охрану и в качестве частного человека прибыть к диктатору. После того как это было исполнено, Фабий коротко обратился к солдатам. Он сказал, что теперь, когда государство после длительного перерыва вновь прибегло к помощи диктатуры, Рим вступает в войну по-настоящему. Кончилась чехарда с полководцами, в условиях частой смены которых достаточно было среди десяти мудрых вождей оказаться одному Фламинию, чтобы погубить все дело, ныне вся власть принадлежит одному, и пусть каждый солдат помнит, что его ведет диктатор. Главное внимание в недолгой речи Фабий обратил на то, что война — это не только битвы и штурмы городов, которые являют собою лишь видимую непосвященному взору верхушку событий, но в основе своей — труд. Он говорил: «Успех в сражении — всего лишь сиюминутный цветок, распускающийся на почве, обрабатываемой упорным трудом целый год. Война состоит из тысяч взмахов лопатой, бесчисленных миль маршей, ночных часов в карауле». Его голос, слабый от природы, но укрепленный длительной тренировкой с юных лет, был еще тверд и внушал оптимизм.
Публий с интересом наблюдал за тем, кому в критический час Отечество доверило свое спасение. Фабий к этому времени прожил более шестидесяти лет, но был еще достаточно крепок для ратных дел. Вообще, этот старичок невысокого роста с первого взгляда казался весьма простоватым и лишь нагоняющим на себя суровую серьезность, однако при более внимательном рассмотрении черты его лица создавали впечатление чего-то законченного, непоколебимо твердого, этому образу соответствовали и его скупые, но четкие движения. Публий сразу понял, что перед ним не Семпроний и не Фламиний, однако каков-то он будет против Ганнибала?
Солдаты, ставшие свидетелями величественной сцены прибытия диктатора, увидевшие могущество этого магистрата, перед которым сам консул безропотно распустил своих ликторов, прониклись значительностью происходящего и уважением к Фабию.
Сервилий был отправлен в Остию, морские ворота Рима в устье Тибра, чтобы снарядить флот для охраны италийского побережья. В связи с критической ситуацией для службы во флоте привлекались даже вольноотпущенники.
Фабий с войском, принятым от консула, пересек Сабинскую область и прибыл в лагерь Минуция, где присоединил его новобранцев. После недолгого отдыха четыре легиона с несколько меньшим количеством союзного войска двинулись навстречу противнику.
Недалеко от Аримина соперники расположили свои лагери в пределах видимости друг друга. Ганнибал сразу же вывел свою армию в боевом порядке за вал, однако ничего подобного не сделал Фабий, его солдаты продолжали заниматься своими делами за частоколом. Несколько дней пунийцы предлагали бой, но римляне не принимали вызов. Тогда Ганнибал пошел по Самнию, разоряя земли союзников Рима. Легионы Фабия также оставили лагерь и направились следом за врагом, при этом выбирая путь по холмам, чтобы не дать возможности проявить себя вражеской коннице.
13
По поведению полководца Публий понял, что в текущем году ничего интересного уже не произойдет. Это огорчало его юношескую душу, но умом он соглашался с диктатором. Конечно, толпу новобранцев нельзя было выпускать против Ганнибаловых наемников, воюющих всю жизнь и чужою кровью добывающих себе пропитание. Сципион решил, что война затянется еще не на один год, и постарался психологически настроиться на длительные труды.
После «Требии» он стал нервным и раздражительным, чье-либо присутствие его тяготило, вследствие чего возникали конфликты с товарищами. Образ приветливого, доброжелательного, лояльного человека, создаваемый им многие годы, теперь исказился гримасой презрительной угрюмости. В то страшное время, когда одно за другим гибли войска, рушилось государство, казалось, все и каждый виновны в поражениях, тогда товарищи были лишь сотоварищами по бегству, любое лицо вызывало в памяти позорные сцены отступлений и страха перед заморским завоевателем, потому все окружающие сделались ему ненавистны. Теперь под действием длительных раздумий он поостыл и узнал, что не какой-то конкретный солдат или центурион ответственен за поражение. Он снова стал следить за собою и сдерживать дурные эмоции. А вид безусых новичков и вовсе вызывал у него отеческое чувство, столь возмужал его дух за полтора кровавых года. Он и действительно в свои неполные девятнадцать лет стал чуть ли не ветераном. В их втором легионе едва осталась треть из состава, призванного некогда консулом Сципионом. Публий с тоскою вспоминал о нечаянных обидах, нанесенных им товарищам, которых ныне нет в живых. Кто-то раздражал его вечной осторожностью, весьма походившей на трусость, кто-то — бахвальством, неуместной отвагой, другой — медлительностью речи, четвертый — любимой присказкой, пятый — манерой подшучивать, цепляясь к словам; и вот теперь их нет, и вместе с собою они унесли в землю и нечто от него. С их гибелью умерла и часть его существа, какие-то струны души в нем уже не звучат. Сейчас, глядя на молодежь, он сознавал непрочность жизненной оболочки этих людей и, когда, например, наблюдал чью-либо жизнерадостную мимику, сопровождающую смачное повествование о любовных похождениях в пройденном накануне селении, его воображение отчетливо рисовало лицо рассказчика перекошенным гримасой предсмертной боли. Мог ли он после этого сердиться на такого юнца за невинную глупость?
Соседями по палатке у Публия были военные трибуны Луций Публиций Бибул — самоуверенный молодой человек лет двадцати восьми, недавно переведенный из Сицилии, и восемнадцатилетний Марк Эмилий, который выглядел еще моложе своих лет. Публиций принадлежал к набиравшему силу плебейскому роду и имел претензию со временем возглавить борьбу плебса против аристократии. На патриция Сципиона он смотрел как на будущего политического противника, с которым, однако, еще не пришло время скрестить оружие. Публия же он и вовсе не интересовал. Поэтому между ними сложились нейтральные формальные отношения, основанные на невмешательстве в дела друг друга. Они не были друзьями, но между ними не возникло и неприязни. Эмилий же сразу стал как бы младшим братом Публия. Сципион ненавязчиво наставлял юношу в военных и политических делах, а тот оказался своего рода отдушиной для эмоций старшего не столько по возрасту, сколько по жизненному опыту товарища. Публий рассказывал ему о пережитых сражениях, о двух убитых им врагах у Требии, о том, как в долгие бессонные ночи после этого
